Она подняла глаза, и он не закончил фразы.

— Во всяком случае, — пробурчал он, — драгоценности еще не доказательство, и… и…

— Пора чай пить. Садись. Жаркое будешь?

С неба по-прежнему лило: в городе люди шлепали по грязи, ожидая своей очереди у дверей кино. Другие же в огромных домах снобской дыры бесшумно вышагивали туда и сюда по своим толстым коврам, беспокоясь о завтрашнем дне.

— Малыш Гарри написал англичанину, чтобы ввести его в курс дела. А это значит, что Роналд Феяпе не знал. Таким образом, он — не сообщник.

Он просто никак не отреагировал. То есть…

— Успокойся, Джон. Послушай, выпей сначала чаю.

Чай был теплый и сладкий, гренки имели вкус воскресенья в кругу семьи. Кэли Джон снова набил трубку и уселся в кресло. Какое-то время он прислушивался к пощелкиванию спиц, потом задремал и вскоре уже спал глубоким сном, радея и проснулся в совершенном удивлении только тогда, когда стемнело.

Он ничего не видел вокруг себя. Позвал:

— Матильда!

Она не стала зажигать свет, боясь разбудить его, и сидела в темном углу. Щелкнул диск телефонного аппарата.

Он спросил:

— Кто звонил?

Она с удивлением взглянула на него.

— Кто-то звонил ведь? Или это ты просила коммутатор?

— Не кажется ли тебе, что ты бредишь? — улыбнувшись, спросила она, надевая фартук, чтобы готовить обед.

Возможно. Тем не менее у него сохранилось чувство, что звонил телефон, во всяком случае, трубка снималась и приглушенно звучал голос сестры.

— Что будешь есть?

Она пошла будить Пиа, которая спала свернувшись калачиком, зажав в руке одну ногу, натертую выходными туфлями.

Такое, наверное, творится в начале революций, когда никто еще точно не знает, что должно произойти: особенного не происходит ничего, ничего не ведающий прохожий не видит ничего противоестественного и тем не менее чувствует, как на него давит эта тоска, гнетущая город. Более того, начнешь искать явные признаки, увидишь на некоторых улицах людей, которых встретить здесь не ожидаешь. Или оказывается слишком много ничем не занятых прохожих, которые должны бы были находиться в мастерских или конторах или же, наоборот: оказывается, что работают те, кому в это время работать не положено. И разве машины едут по улицам в том же самом направлении, что и всегда? Ощущение это так неуловимо, что его трудно точно охарактеризовать — такое бывает, когда возвращаешься домой, но тебе кажется, что кто-то в твое отсутствие приходил, брал в руки какие-то вещи, даже, может быть, одну, но вот какую — не определить. Да, что-то из серии того раздражающего беспокойства, которое угадывается в походке людей на улицах, в том, как они смотрят, думая, что с кем случится, ожидая всего, чего угодно: потрясающего взрыва или просто треска бьющихся стекол, оружейной пальбы или прокламаций на стенах, и каждый в конце концов уже хочет, чтобы произошло «все, что угодно», но быстро, для того чтобы прекратилось это ожидание.

В понедельник утром, около десяти часов, Кэли Джон появился в Тусоне, куда его привез Майлз Дженкинс. Он вышел из машины в нескольких метрах от «Пионера Запада», и его глазам предстал другой город. Например, прежде чем войти в бар, Кэли Джон бросал взгляд на большие магазины, до Энди Спенсера принадлежавшие Майку О'Харе. Магазины были открыты. И хотя в этот час на улицах должно было быть почти пустынно, перед витринами прохаживались люди, делая вид, что привела их сюда простая случайность.

Простая деталь: мужчин было больше, чем женщин, и некоторые из них подолгу задерживались, например, перед витриной платьев или выставкой женской обуви.

Люди стояли в таких местах, которые можно было бы назвать стратегическими точками, например между двумя банками, делать им там было вроде нечего, и тем не менее они стояли там и чего-то ждали.

На небе — ни облачка. Следов вчерашнего дождя как не бывало. Солнце уже нагрело воздух, и большинство мужчин были без пиджаков, а рубашки их сияли, как фосфоресцирующие пятна.

Не потому ли, что столько людей только и делали, что глазели на улицу, где остановился Джон, он тоже на минуту задержался на углу. Прямо напротив того места, где он стоял, некогда поднялись ввысь первые дома, построенные О'Харой, — нечто вроде ангара из необожженного кирпича с плохо читаемой вывеской наверху:

О'Хара и Виллер Главная контора Чего только там не продавали! Самые неожиданные товары громоздились на пыльных полках — от мешков с зерном и солью до шахтерских инструментов, одежды для работы в шахтах и на ранчо. Были там и стремена, и табак, и ружья, и револьверы, кухонная утварь и целые полки фаянсовой посуды — все это вперемешку, в беспорядке, может быть и нарочитом, потому что возникало желание во всем этом порыться.

В самой глубине здания за стеклянной перегородкой бородатенький служащий притулился на высоченном табурете перед черной конторкой, и дети просились пойти посмотреть на него как на достопримечательность, потому что у конторщика была привычка отирать перо о свою бороденку, которая от этого становилась фиолетовой.

Кэли Джон вошел наконец в бар, где напряжение чувствовалось сильнее, чем снаружи. Все обратили на него взгляды, но смотрели все по-разному.

Посетителей в баре было больше, чем обычно в это время. Большинство стояло; среди них были и те, кто пришел сюда не пропустить рюмку-другую, а по какой-то другой причине.

То один, то другой или несколько человек сразу подходили к находящейся в глубине бара двери, и отнюдь не затем, чтобы отправиться к парикмахеру или в туалет, — все они направлялись к брокеру.

Комната была довольно просторная; хорошие кресла, выстроенные в ряд, как в театре, эстрада, занимавшая всю стену, черные доски с бесконечным множеством граф, в которые две хорошенькие девушки прилежно вписывали цифры, которые заменяли только что стертые. Бесконечная бумажная лента бежала из телеграфного аппарата, который стрекотал, безостановочно принося в Тусон курс Уолл-стрит, который конторщики выписывали на черной доске.

Сегодня, казалось, этим никто не занимался. В маленькой конторе, куда дверь оставалась незапертой, Джексон, агент по обмену ценных бумаг, склонился над телефоном. Именно на него поглядывало большинство присутствующих, и временами он делал им какие-то знаки, рекомендуя не терять терпения.

— Энди Спенсер уехал… — сказал кто-то Кэли Джону.

Атмосфера, насыщенная ожиданием паники, настолько заняла все его внимание, что он вряд ли мог припомнить, кто это был.

Только случай привел сегодня Кэли Джона в город. Поднялся он очень рано и оделся, как одевался каждый день; он сел на лошадь, чтобы поехать осмотреть скот, как привык проделывать каждое утро до того дня, когда появился баул Роналда Фелпса и смутил его спокойствие.

К Кэли Джону присоединился Гонзалес, и они поскакали стремя в стремя.

Вернулся ковбой, по всей видимости, ночью, наверняка пьяный, как обычно случалось по воскресеньям, и это можно было угадать по желтизне его лица.

— Китаец исчез… — объявил он.

— Знаю.

— Мне это странно. Не понимаю, как я справлюсь. Если только вы мне оставите Дженкинса…

Хотя на ранчо теперь было всего пять десятков голов скота, Тонзалес считал себя скорее управляющим, чем ковбоем, и отлынивал от тяжелой работы.

— Посмотрим, — иронически ответил Кэли Джон.

Лошади следовали шагом к подножию горы, и, пока они ехали, слово «управляющий» как бы проскользнуло вместе с образом Гонзалеса в мыслях Кэли Джона.

Затем слово осталось, а образ сменился, уступив место другому этакому вечно пьяному великану с бычьей шеей, который действительно работал у них управляющим за два года до того, как появился мексиканец, и которого пришлось выставлять вон с помощью кулаков.

До Патрика был и еще один молодец — преданный, вечно хныкающий малый с крикливой и далеко не худенькой женой, которая каждый год награждала его младенцем, а дважды — близнецами.