—  Ты знаешь,— говорит он Русакову,— вот мы с тобой починили от крылец до самых путей нашу лесенку, а я все равно туда, в самый-то низ, по утрам больше не бегаю...

—  Верно! — удивляется и тут же соглашается Русаков.— Верно... Я по утрам на лесенку с авто­дрезины тоже гляжу,  а тебя там что-то все нет и нет... Но я ведь думал: ты просто теперь просы­паться    спозаранку    разучился;     а    ты,    выхо­дит, специально. Отчего это?

—  Да   оттого,   Коля,— отвечает   Русакову   тихо Пашка,— да оттого, что как раз автодрезину там увидеть   и   боюсь.   Боюсь   ее   увидеть   без   папы с мамой.

—  А меня? — тише Пашки говорит тогда Руса­ков.— Меня разве увидеть там боишься? А нашу бригаду увидеть  боишься? Ведь  мы  тебе,  Паша, и теперь неизменные друзья.

—  Все равно пока что не могу. Я, Коля, при­мчусь к тебе на работу в утро какое-нибудь сле­дующее... А сейчас ты меня не торопи. Сейчас ты мне лучше доверь ключик от своего дома. Когда ты в бригаде, я присмотрю за твоими птицами.

— Что ж! —    оживляется    Русаков.— И    это тоже — дело. Только у меня, Паша, ключика сов­сем нет.

—  Почему это нет?

—  А вот нет и нет!   Вместо  ключика у меня сбоку двери дырочка, за дырочкой — хитрая зад-вижечка,   по-за   ней —  крючок.   Открыть   может любой хороший, свой человек. Пойдем, покажу!

И они идут, смотрят, Пашка там повторяет:

—  Дырочка... Задвижечка... По-за ней крючок... Чик-бац, и заперто! Чик-бац, и отперто!

Пашка веселеет, напряжение трудного разго­вора снято.

Они возвращаются в дом к чижиной клетке. Русаков старается все окончательно повернуть на шутливый лад:

—  Юльку   мы   выпускать   на   волю   не   будем. Юлька —  статья   особая.   Он  давным-давно   руч­ной. И вообще каждый чиж привыкает к домаш­нему обитанию крепко. А если к нему еще чижо-вочку подсадить, то, не в пример снегирям,  они у  нас   вдвоем   заживут  разлюли-малина!   Ближе к зиме мы чижовочку для Юльки заведем непре­менно.  Да  он  и  сейчас,   как  заправский  артист. Хочешь, покажу еще один с ним номер?

Русаков сам теперь вступает с чижиком Юлькой в разговор, щелкает языком, внятно выпевает на известный мотив:

Смышленый Юлька мотив подхватывает, щебе­чет, Русаков его ответ пересказывает словами:

Хвостик у Юльки вправду с черноватой отмети­ной. Пашка так со смеху и валится. Ему от Руса­кова и от Юльки хоть бы теперь не уходить никог­да. Опоминается лишь оттого, что в дом к Руса­кову заглядывает в конце концов бабушка.

— Ты что тут, Пашка, надоедаешь? Не пора ли честь знать?

—  Я не надоедаю!

—  У нас тут спевка,— заступается Русаков.

И вместе с чижиком, специально для бабушки повторяет песенку про измаранный хвостик.

Бабушка — желает того, не желает — приятно удивлена.

Но Пашку она зовет домой настойчиво, и Пашке,

делать нечего, надо собираться, да и хозяин го­ворит:

—  Мне тоже нужно еще кое-что подчитать да написать...

—  Все маешься, парень? Все учишься? — собо­лезнует бабушка.

Николай смеется:

—  Добровольное учение — не мучение. У тебя скоро вот Пашка так же запишется в учащиеся.

—  Ско-оро...— кивает не очень бодро бабушка. Зато Пашка кричит:

—  У меня у самого книга есть!  Букварь!  Я его тоже читаю!  Сам!

—  Через два слова на третье...— уточняет ба­бушка.

—  Все равно сам!

Русаков изображает удивление:

—  Отчего   раньше   не  похвалился?  Вместе   бы почитали... Но теперь, раз ты такой образованный, культурный, проводи бабушку, как полагается, до самого до вашего крыльца. Она пришла за тобой сюда, а ты ей пособи на дорожке обратной.

Слова Русакова Пашке, как на сердце мед! Он шагает к дому теперь охотно. Он, словно в са­мом деле от него есть подмога, держит бабуш­ку за руку.

По крутым, в сумерках гулким ступеням они поднимаются медленно, с долгими передышками, с неторопливой оглядкой по сторонам. А за ними вслед, будто есть лестница и в небесной выси, над всем предночным поселком, над тусклыми кры­шами, над чуть присеребренной речкой Кыжим-кой, над черною за тем берегом горой восходит тонкий месяц.

Воздух темен и в то же время зыбко прозрачен. Глубоко внизу на прибрежной полосе, на полу­станке, там, куда Пашка в одиночку бегать теперь не решается, горят светофорные огни, горят от них яркие на рельсах отблески.

На полустанок пришла редкостная минута без­молвия. Но вот в путанных отзвуках речного и горного эха — не сразу разберешь откуда — в этот покой мало-помалу начинает врезаться рит­мичное постукивание. Вскоре напористо, требова­тельно, на флейтовой высокой ноте вскрикивает электровоз. Из глубины ночи вылетает сноп огня. И теперь уже не только слышно, а и видно, что это из города проходом на восток мчится тяжеловес­ный состав. Через миг — грохочет эшелон встреч­ный, тишины больше нет!

У бабушки с Пашкой настроение прежнее. Очень мирное, взаимоуважительное. Они и на тему толкуют на прежнюю, на ту, на которую навел их Русаков.

У себя дома, заперев дверь, включив на кухне лампочку, бабушка вытаскивает из теплой печной загнетки сковородку с лепешками. Достает оттуда же блюдце подогретого масла, ставит перед Паш­кой на стол.

—  Ешь! Скоро тебе и впрямь в школу... Наби­райся сил!

— Я без того сильный! — хвастает Пашка, не забывая при этом обмакивать очередную лепешку в масло.

Бабушка с похвальбой соглашается:

—  Куда там! Кто спорит! Знамо, сильный... Вон до   чего   хорошо   меня,   старую,   поддерживал  на лесенке.

—  Я   тебя   всегда   буду   поддерживать!   А   еще я буду приглядывать у Русакова за птицами. Он мне показал,  как отмыкается дверь, потому что я человек Русакову — совсем теперь свой! 

—  Ешь, ешь... Ты всем теперь свой...— подви­гает бабушка еще ближе к Пашке сковородку...

Вот так вот Пашкина жизнь в Кыжу после случая с отцом, с матерью начала было вновь налаживаться, даже строились кой-какие планы на будущее, но в самый расцвет лета, в июле, вдруг опять все пошло наперекосяк.

И первым нанес сердечный удар Пашке, как это ни странно, сам Русаков.

Не успел Пашка однажды утром выскочить по дрова во двор; не успел, как всегда теперь, первым делом глянуть сверху на дом Русакова, а Нико­лай — почему-то не на работе, он стоит на своем крыльце, он машет Пашке: «Лети ко мне!»

Пашка прилетел стремглав.

Русаков небывало радостным голосом говорит:

—  Айда   выпускать   птиц   на   волю!    А   еще, Пашка, я сегодня тоже встаю на крыло.

—  Как это — на крыло? — засиял было Пашка. Русаков вынул из нагрудного кармана рубахи два согнутых бумажных листочка:

—  Вот   —   вызов   на   летне-осенние   экзамены в   институт;   вот —   приказ   еще   и   на   трудовой отпуск. Все подписано, все круглой печатью припе­чатано!   Расстаемся  с  тобой до  конца  этих дел. Я   после   экзаменов-то   еще   сестер-братьев   хочу навестить.  А чтобы  с  каждым повидаться,  надо объехать почти все матушку Россию. У меня их — братков да  сестренок — целая великолепная  се­мерка!

И тут Пашка ничего больше далее спрашивать не стал, он понял главное: Русаков его покидает...

Он оперся спиной о дверной косяк, уставил глаза в пол, принялся медленно водить босой ногой из стороны в сторону, из стороны в сторону по длинной доске, по крашеной половице.

Потом едва выдохнул:

—  Что ж...

А Русаков засуетился. А Русаков тоже Пашку понял:

—  Да ладно ты, ладно!  Да я же ведь вернусь! Я тебе Юльку оставлю... Для компании... Давай-ка распахивай    окно,    устроим   напоследок   птичий праздник!