Руководство СДПГ, как и прежде, отрицательно относилось к развертыванию забастовочной борьбы, к чему звали коммунисты. В прессе СДПГ, на собраниях и митингах, созывавшихся ею, произносилось много правильных слов о страшных опасностях, которые несет с собой фашизм, но в итоге, как правило, следовали лишь заверения, что «в свое время» будет дан «решающий бой». Вот что говорилось, в частности, в передовой статье центрального органа СДПГ «Форвертс» от 17 июля: «Мы хотели бы совершенно спокойно и с полной определенностью заявить: в тот день, когда вооруженные бандиты Гитлера получат «свободу действия», с ними будет покончено, и три дня спустя в Германии не хватит щелей, куда бы могли спрятаться штурмовики и их покровители. Если кто-либо в Германии вбил себе в голову, что организации «Железного фронта» (создан в конце 1931 г.) и другие связанные с СДПГ организации равнодушно отнесутся к ликвидации республиканской конституции, тот глубоко заблуждается».
Подобные торжественные заверения вновь и вновь повторялись, обнадеживая массы сторонников СДПГ. Вот, например, слова главы «Рейхсбаннера» Гельтермана, которыми завершалось его обращение по поводу создания «Железного фронта»: «Мы не желаем ни одного дня, ни одного часа оставаться более в обороне — мы переходим в атаку! Нападение по всему фронту! Сегодня мы призываем — завтра мы нанесем удар!»
А момент «решающего боя» между тем вновь и вновь отодвигался. Лучшим же рецептом против фашистского террора, по мнению лидеров социал-демократии, было... отсиживание дома. Так 9 июля, в день нацистского митинга в берлинском Люстгартене, «Форвертс» напечатал воззвание руководства, заканчивавшееся словами: «Не выходите на улицы! Закройте окна!» Нетрудно понять, что эта тактика, воодушевлявшая фашистов на все более наглые провокации, приносила большой вред.
Политическая обстановка в стране, и без того напряженная, еще более обострялись началом предвыборной кампании. Для большинства немцев это были уже четвертые выборы в течение одного полугодия; они происходили в момент сильнейшего упадка германской экономики, когда она оказалась отброшенной на несколько десятилетий назад, а нищета народных масс достигла предела мыслимого. Такого же предела, казалось, достигло и ожесточение политической борьбы, далеко вышедшей за рамки словесных дискуссий и полемики. Фашисты сделали массовым гангстеризм в политической жизни; они не только превратили клевету и поношения в излюбленное орудие «идейной» борьбы, но и ввели в повседневную практику физическую расправу с политическими противниками. Гитлеровцы ставили себе целью срывать избирательные собрания и митинги других партий; нападения на такие собрания осуществлялись планомерно. Под давлением обстоятельств и не желая окончательно потерять авторитет в глазах своих сторонников, командование «Рейхсбаннера» вынуждено было вновь привести в состояние готовности свои боевые группы. Однако, как показали ближайшие события, эта мера мало что дала.
Правительство Папена чуть ли не с первого дня своего существования готовило «операцию» в Пруссии. Ее цель заключалась не только в овладении командными высотами этой земли, но и в прощупывании сил демократов, их готовности к отпору действиям реакции. Соответственно был выбран и момент устранения законного прусского правительства: это должно было произойти незадолго до выборов в рейхстаг, чтобы как можно сильнее снизить число голосов за левые партии и увеличить популярность тех, кто был инициатором вмешательства в прусские дела — Национальной и гитлеровской партий. В начале июля обсуждение правительством планов переворота в Пруссии приняло уже конкретные формы. Вначале предметом «изучения» являлось финансовое положение Пруссии, которое, как и во всех других землях, было тяжелым. Но от этого предлога для вмешательства пришлось отказаться, ибо даже для тех, кто замышлял устранение прусского правительства, он был малоубедителен.
Протоколы заседаний имперского правительства открывают картину беспримерного по своему цинизму сговора о том, как наилучшим образом представить перед общественным мнением готовящийся переворот. На заседании 13 июля царила растерянность, ибо накануне Зеверинг опубликовал приказ о мерах по «поддержанию порядка», выбивший, как признал министр внутренних дел Гайль, из рук имперского правительства повод для его устранения. Надо было искать новый предлог. Между тем прусские власти делали все от них зависящее, чтобы не «прогневить» Папена.
16 июля Правление СДПГ заслушало сообщение Зеверинга и обсудило вопрос, допустимо и желательно ли использование полиции, поддерживаемой «Железным фронтом», в случае противозаконных шагов имперского правительства и рейхсвера. Было принято единодушное решение «не оставлять правовых основ конституции, что бы ни случилось». Уже это решение по существу определило собой исход событий. Лидеры СДПГ, видимо, сильно недооценивали стремление Папена — Шлейхера овладеть Пруссией, которую называли «сильнейшим бастионом республики».
Прусское правительство металось из одной крайности в другую. То оно рекламировало свою решимость сопротивляться и заявляло, что «никогда не допустит назначения имперского комиссара», то прикидывалось ничего не ведающим. Между тем о планах правительства Папена газеты писали давно, а 17 июля (когда чрезвычайный декрет о перевороте в Пруссии уже был подписан Гинденбургом, правда без определенного числа — его должен был проставить сам Папен!) в печати появилось сообщение, что оно вовсе не отказалось от плана назначения имперского комиссара для Пруссии. Правительство чувствовало свою силу, и главным ее источником была убежденность в бездействии руководства СДПГ, основанная на всей политике последнего, на пассивности прусских властей.
По мере того как нарастал отпор гитлеровскому террору и ширилась организованная кампания «Антифашистская акция», нацисты развертывали все более шумную кампанию, обвиняя прусское правительство «в потворстве коммунистам». Это было насквозь лживое обвинение. Фашистам, однако, нужна была полная «свобода рук»; они требовали устранения прусского правительства — и именно до выборов. 17 июля Гитлер направил из Кенигсберга, где нацисты организовали новые бесчинства, телеграммы на имя Гинденбурга, Папена, Шлейхера и Гайля; он выражал возмущение действиями прусской полиции и требовал, чтобы имперское правительство немедленно «положило конец этому безответственному поведению».
Договоренность о назначении правительственного комиссара в Пруссию в случае, если нацисты не войдут в состав прусского правительства, была достигнута во время беседы Шлейхера с Гитлером 4 июля. Окончательно же вопрос был решен во время их встречи 19 июля в Котбусе. По тому же поводу велась переписка между Папеном и президентом прусского ландтага фашистом Керлем. 18 июля последний направил рейхсканцлеру пространное послание, предложив «взять прусскую полицию в свои руки», используя для этого 48-ю статью конституции. Но наиболее весомым явилось требование «навести порядок» в Пруссии, исходившее от ряда крупнейших промышленников Рура, в том числе Круппа и Бранди.
Здесь необходимо сделать отступление в область, более подходящую для авантюрного романа, чем для исторического исследования. Этот сюжет связан с неким Рудольфом Дильсом, который в рассматриваемое время служил в министерстве внутренних дел Пруссии в должности советника и занимался изучением путей борьбы с фашистской опасностью. Он пользовался безусловным доверием министра Зеверинга, участвовал в важных совещаниях и постоянно находился в курсе того, чем жило министерство. В этом не было бы ничего особенного, если бы не одна «деталь»: Дильс являлся не только — и не столько — правительственным чиновником, сколько убежденным нацистом, приносившим гитлеровской партии огромную пользу тем, что передавал информацию о намерениях полиции. Неудивительно, что после своего прихода к власти нацисты назначили Дильса начальником тайной полиции; именно этот выученик и доверенное лицо Зеверинга был первым шефом гестапо, возглавляя его как раз в те месяцы, когда началась кровавая расправа с десятками тысяч борцов за народное дело. Но в середине 1932 г. Дильсу и не снилась такая карьера, он еще должен был «заслужить» ее. И он старался изо всех сил.
