Гаршин по-толстовски необычно и остро ставит проблему, не воспринимавшуюся людьми из-за ее привычности, стремится довести до сознания читателя мысль о том, что тысячи смертей – это не статистика, а тысячи трагедий.

Зимой 1878/79 года Гаршину удалось многое сделать. Помимо «Труса», написана «Встреча», задуман рассказ «Художники». Но, пожалуй, наиболее удачным произведением, созданным писателем в этот период, стала сказка «Attalea princeps». В основе ее сюжета вновь лежит действительное событие.

Весной 1879 года Гаршин испытал чувство необычайного подъема. «Он <…> никогда не был так полон кипучим весельем, такой жизненностью, такой суетливой энергией, как весной 1879 года. <…> Талант его был всеми признан; в голове его кипели планы и литературные замыслы». К лету – осени 1879 года относится замысел писателя создать хронику «Люди и война», где он хотел наиболее полно разработать проблемы, в значительной степени затронутые в предыдущих рассказах. С этим циклом связаны рассказы «Денщик и офицер» (1880), «Из воспоминаний рядового Иванова» (1883). Но задуманному не было суждено осуществиться: к осени душевный подъем сменила депрессия.

Кризис наступил в феврале следующего года; внешним толчком для него послужили следующие события. 5 февраля в Зимнем дворце произошел взрыв, организованный С. Н. Халтуриным. Царь остался невредим, погибли и были искалечены неповинные люди. Это событие потрясло Гаршина. Болезнь стремительно развивалась: депрессия сменилась возбуждением. Гаршин совершал странные поступки, производя на окружающих впечатление полубезумного. Вскоре Всеволод Михайлович был доставлен в Харьков в больницу.

…В начале сентября 1880 года В. М. Гаршин был перевезен в Петербург, в лечебницу доктора А. Я. Фрея. Там его состояние несколько улучшилось, но перешло в иную фазу – тяжелой депрессии. В конце 1880 года Всеволода увозит к себе в деревню Ефимовка Херсонской губернии его дядя В. С. Акимов, в надежде, что покой, тишина и физический труд окажут на больного свое благотворное действие. И действительно, очень медленно, в течение долгих месяцев, Всеволод приходил в себя после тяжелой болезни. К весне он был уже неузнаваем. В феврале 1882 года Гаршин получил письмо от Тургенева – ободряющее, с приглашением погостить у него в конце весны в Спасском-Лутовинове.

В том году выходит первый сборник рассказов Всеволода Гаршина; один экземпляр он посылает И. С. Тургеневу. «Любезнейший Гаршин, я получил <…> Вашу книгу, которую прочел немедленно, – пишет ему Тургенев. – Могу повторить <…>: изо всех наших молодых писателей Вы тот, который возбуждает бoльшие надежды. У Вас есть все признаки настоящего, крупного таланта: художественный темперамент, тонкое и верное понимание характерных черт жизни – человеческой и общей, чувство правды и меры, простота и красивость формы – и, как результат всего, оригинальность»[2]. Гаршин высоко ценил поддержку и одобрение Тургенева, пришедшего к нему на помощь в тяжелую минуту жизни; свое лучшее произведение, «Красный цветок», Всеволод Гаршин посвятил памяти умершего в конце лета следующего года великого русского писателя.

Осенью того же года в «Отечественных записках» был опубликован «Красный цветок». Это рассказ о человеческой жертвенности, о великом подвиге, не меньшем, чем подвиг горьковского Данко, вырвавшего у себя из груди сердце и освещавшего им путь людям. Да, речь идет о поступках безумного человека, но ведь безумие его заключается только в неадекватном восприятии мира – в трех красных цветках мака он увидел средоточие всего зла мира; жертвенность же его, гуманизм – это качества, отличающие лучших представителей человечества, и при нравственной оценке его поступка для нас не имеет никакого значения, в здравом уме или в состоянии помешательства он был совершен. Более того, подвиг этого безумца не имеет себе равных, ибо герой один на один вступил в борьбу с мировым злом и пал победителем.

Публика восторженно приняла «Красный цветок»; вышел второй сборник рассказов писателя. Середина 1880-х годов – время его наибольшего успеха.

В марте 1888 года, после некоторого улучшения, Гаршин вновь почувствовал себя хуже. В это время у Всеволода Михайловича произошел разрыв с младшим братом и матерью, – к сожалению, она нашла более чем неподходящий момент для обострения семейных отношений. Ночью 19 марта 1888 года Гаршин покончил жизнь самоубийством.

Ю. А. Козловский

Я помню, как мы бежали по лесу, как жужжали пули, как падали отрываемые ими ветки, как мы продирались сквозь кусты боярышника. Выстрелы стали чаще. Сквозь опушку показалось что-то красное, мелькавшее там и сям. Сидоров, молоденький солдатик первой роты («Как он попал в нашу цепь?» – мелькнуло у меня в голове), вдруг присел к земле и молча оглянулся на меня большими испуганными глазами. Изо рта у него текла струя крови. Да, я это хорошо помню. Я помню также, как уже почти на опушке, в густых кустах, я увидел… его. Он был огромный толстый турок, но я бежал прямо на него, хотя я слаб и худ. Что-то хлопнуло, что-то, как мне показалось, огромное пролетело мимо; в ушах зазвенело. «Это он в меня выстрелил», – подумал я. А он с воплем ужаса прижался спиною к густому кусту боярышника. Можно было обойти куст, но от страха он не помнил ничего и лез на колючие ветви. Одним ударом я вышиб у него ружье, другим воткнул куда-то свой штык. Что-то не то зарычало, не то застонало. Потом я побежал дальше. Наши кричали «ура!», падали, стреляли. Помню, и я сделал несколько выстрелов, уже выйдя из лесу, на поляне. Вдруг «ура» раздалось громче, и мы сразу двинулись вперед. То есть не мы, а наши, потому что я остался. Мне это показалось странным. Еще страннее было то, что вдруг все исчезло; все крики и выстрелы смолкли. Я не слышал ничего, а видел только что-то синее; должно быть, это было небо. Потом и оно исчезло.

Я никогда не находился в таком странном положении. Я лежу, кажется, на животе и вижу перед собою только маленький кусочек земли. Несколько травинок, муравей, ползущий с одной из них вниз головою, какие-то кусочки сора от прошлогодней травы – вот весь мой мир. И вижу я его только одним глазом, потому что другой зажат чем-то твердым, должно быть веткою, на которую опирается моя голова. Мне ужасно неловко, и я хочу, но решительно не понимаю, почему не могу шевельнуться. Так проходит время. Я слышу треск кузнечиков, жужжание пчелы. Больше нет ничего. Наконец я делаю усилие, освобождаю правую руку из-под себя и, упираясь обеими руками о землю, хочу встать на колени.

Что-то острое и быстрое, как молния, пронизывает все мое тело от колен к груди и голове, и я снова падаю. Опять мрак, опять ничего нет.

Я проснулся. Почему я вижу звезды, которые так ярко светятся на черно-синем болгарском небе? Разве я не в палатке? Зачем я вылез из нее? Я делаю движение и ощущаю мучительную боль в ногах.

Да, я ранен в бою. Опасно или нет? Я хватаюсь за ноги там, где болит. И правая и левая ноги покрылись заскорузлой кровью. Когда я трогаю их руками, боль еще сильнее. Боль как зубная: постоянная, тянущая за душу. В ушах звон, голова отяжелела. Смутно понимаю я, что ранен в обе ноги. Что ж это такое? Отчего меня не подняли? Неужели турки разбили нас? Я начинаю припоминать бывшее со мной, сначала смутно, потом яснее, и прихожу к заключению, что мы вовсе не разбиты. Потому что я упал (этого, впрочем, я не помню, но помню, как все побежали вперед, а я не мог бежать, и у меня осталось только что-то синее перед глазами) – и упал на полянке, наверху холма. На эту полянку нам показывал наш маленький батальонный. «Ребята, мы будем там!» – закричал он нам своим звонким голосом. И мы были там: значит, мы не разбиты… Почему же меня не подобрали? Ведь здесь, на поляне, открытое место, все видно. Ведь, наверное, не я один лежу здесь. Они стреляли так часто. Нужно повернуть голову и посмотреть. Теперь это сделать удобнее, потому что еще тогда, когда я, очнувшись, видел травку и муравья, ползущего вниз головою, я, пытаясь подняться, упал не в прежнее положение, а повернулся на спину. Оттого-то мне и видны эти звезды.