«Береги!»

Петьку заставили сторожить гусей на пруду.

Пруд — за околицей, совсем близко от деревни. Сидит Петька на берегу, слышит, как в сельсовете радио поёт, как мальчишки у школы кричат.

Слышит — и завидует. Одному-то с гусями — ой, как тоскливо! Пруд старый, заглохший. Воды в нём по колено, да и та зелёная, как щи. Ни тебе выкупаться, ни рыбу половить. Торчи пнём и считай гусиные хвосты…

Маялся Петька, маялся, а после на траву лёг и заснул.

Сколько проспал, — не знает. Только открыл глаза, — и понять не поймёт: куда он попал?

Уже свечерело. Возле Петькиных ног лежит на чёрной воде луна. Вниз макушками желтеют камыши. Лунная тропинка тянется вдаль, гаснет во тьме. А над камышами слоится туманный парок, похожий на розовый дым, и пронизывают его холодные зелёные лучи…

Но самое необыкновенное — это музыка. Неизвестно откуда слышится таинственная, грустная музыка. Серебряные колокольчики перезванивают, барабаны рокочут, дудят маленькие трубы…

Вот будто кто-то заплакал, барабаны умолкли, одни трубы вздыхают, жалуются… А вот задребезжал колокольчик, залился тоненьким смехом. Медные тарелки ухнули — бумм! — и оборвали смех. Снова трубы заплакали…

Петька слушает, боится дохнуть.

И красиво, и страшно!

Понемногу привык он к сумраку и тогда увидел самих музыкантов.

Они сидели в воде. Лунный свет переливался и тлел в их больших, как луковицы, глазищах. Петьке показалось, что, коснись эти глаза воды, — они зашипят, словно угли.

Под каждой парой глаз надувалось горлышко. Оно дрожало, расталкивая вокруг мелкие кружочки волн.

Лягухи…

Кто бы поверил, что у них такие серебристые голоса? Или, может, это не лягушки, а жабы?

Разом, будто повернули выключатель, глаза погасли. Лягухи осели под воду. Волны затихли, всё смолкло.

Какая-то опасность. А где?

И тут Петька увидел, как по лунной тропинке шагают птицы. Парочка кургузых птиц на длинных ножках, покачиваясь, шла от камышей. Прямо по воде!

На середине пруда встали. Стоят, как на жёлтой слюде.

Задумчиво, медленно поклонились, разошлись. Вот присели, повернулись. Присели, повернулись. Пляшут!.. Движения плавные, тягучие, как во сне…

Что за птицы? Похожи на обыкновенных болотных курочек, которых Петька не раз встречал на реке. Но кто видывал, чтобы курочки разгуливали по ночам на пруду? И как их вода держит? Или, может, не на воду они ступают, а на листья кувшинок и ряску?

Петька протёр глаза, но разглядеть хорошенько не поспел.

Тень, лёгкая и быстрая, скользнула в зелёном тумане. Курочек будто ветром сдуло обратно в камыши. А к воде беззвучно опустилась дымчатая сова, села на кочку пуховым комком.

Петька замер.

Сове-то что здесь надо?

Сова раздвинула крылья, осторожно опустила кончики в воду. Покачала. Потом подняла над спиной и затрясла, — забренчали, затенькали невидимые капли. Словно дождик пошёл.

Что она делает?! Купается? Или крылья запачкались, так она их выстирать решила?

Вот смех-то!.

Подумал Петька про крылья и сразу вспомнил о гусях. Как вскочит! Гусей-то нет. Где же гуси?

Проспал!!

А гуси дремлют под берегом, головы под мышки завернули. Погнал их Петька к дому, по дороге раздумывает: что за чудеса ему на пруду привиделись?

Уж не во сне ли?

Дома старшая сестра заругалась, что поздно пришёл, а потом сжалилась и спрашивает:

— Надоело, поди, с гусями-то скучать? Хочешь, я завтра тебя сменю?

Петька наотрез отказался:

— Нет, что ты! Я уж сам.

Решил разобраться, во сне всё было или наяву.

И с тех пор часто на пруд бегает.

Там, оказывается, здорово интересно!

Попросили меня с Петькой сходить на станцию, взять почту. Отправились мы из дому рано и пришли на вокзал задолго до прибытия поезда.

Ждать на пыльной, грязной станции не хотелось. Мы решили посидеть у реки. Она близко, в двух шагах.

А может, думаем, еще и выкупаться успеем!

И пошли на берег.

Ну, а если я на реку попаду, то обо всём забываю. Так и на этот раз получилось.

Легли мы с Петькой на тёплый, оглаженный волнами камень, глядим в воду.

Тут неглубоко. На светлом песке посверкивают осколки раковин. Ленивое течение колышет мягкие, как зелёный дым, травы.

Мы лежим неподвижно, и вот мало-помалу собирается вокруг нас подводное население.

Ползунки-пескаришки засновали прямо под нами, поднимая плавниками песчинки.

Тёмный головастый налим вывернулся из норы под камнем и стрельнул в заросли. Видно, на охоту отправился. Или просто нас почуял.

Быстро, толчками проносится крупная плотва — блестящая, будто из консервной банки вырезанная. Глаза у неё красные, как от злости, хотя на самом деле она рыба тихая и смирная.

Горбатый окунёк, поднимаясь и опускаясь на одном месте, щиплет мох с узловатой коряги. Пасётся.

Под корягой вода мутнеет и, взбалтывая песок, высовывается чёрная клешня. Потом и сам хозяин вылезает — большущий усатый рак. Вылез, глазами-столбиками водит. Кто это его посмел тревожить?! Сейчас всем попадёт…

А вокруг уже и нет никого. Умчались мальки, окунишки и плотички. Попрятались кто куда.

Глядим мы с Петькой, глядим на всё это и до того увлеклись, что и про почту забыли, и про вокзал. И сколько прошло времени, — тоже не знаем. Может, — десять минут, а может, и целый час. До того ли! Вон перед глазами что делается… Белые кувшинки, речные лилии, распускаться начали.

Заметно, как медленно-медленно расходятся зелёные створки бутона, и фарфоровые лепестки разворачиваются в пышный цветок. И вдруг я вспомнил.

— Петька, — кричу, — бежим скорей! Уже десять часов, сейчас поезд придёт!

Прибежали мы даже чуть раньше, чем надо. Получили почту и направились домой. Я всё шёл и ждал, когда же Петька допытываться станет, откуда я верное время на реке узнал. А он так и не спросил.

Он хитрый, и ему, наверно, тоже известно, что белые кувшинки у нас распускаются в десять часов.

Мы с дедом Матвеем как-то задержались на охоте. Пришлось заночевать в лесу.

Приволокли сушняку, развели костёр. Я нарубил еловых лап, разложил на земле. И тепло есть, и постели готовы…

Хорошо бы ещё и поужинать, да вот беда — дичина есть, а посуды не прихватили.

Спасибо, — дед выручил.

Поискал на речном берегу, принёс ком глины. Вязкая такая, белая — почти гончарная.

Взял дед утку из сумки, отвернул ей голову, выпотрошил. А потом всю птицу, вместе с перьями, начал обмазывать глиной.

Получилась большая бутылка с тонкий горлышком.

Сунул дед бутылку в костёр, закидал углями.

— Ну, вот, — говорит, — жди. Скоро изжарится.

Сидим, ждём.

Жар на лицо давит, веки опускает. Деревья шумят над головой, качают ветками. Тени зыблются на стволах. Хорошо, спокойно…

И тут что-то запищало возле меня. Словно в свистульку дунули.

Обернулся — никого.

За два шага от костра — густая тьма. Дед сидит напротив, закрыл глаза и будто спит. Подрагивает у него во рту потухшая трубка, усы раздуваются.

Заснул — и не слышит! Неловко мне стало.

А тут опять как засвистит:

«Тю-тю-тю-у-у! Фью-ю-ю-у-у-у-у-уть!»

У меня — мурашки по спине. Приподнялся и ползу поближе к деду. А сзади опять:

«Тю-тю-фью-у-уть!»

Дед открыл глаза. Услышал? Нет, не услышал. Спокойно так потянулся к огню, говорит:

— Ну-ка, поглядим. Поспело жаркое!

Вытащил бутылку, расколол — жареной уткой запахло. Перья у ней к глине пристали, а мясо в собственном жиру сготовилось.

Улыбается дед.

— Видел? То-то… От моего способа три пользы. Первая — посуды не надо. Вторая — масла не требуется. Третья — ощипывать дичь не обязательно. И ещё…