Но потом всё смолкло. Только рыжий хвостик торчал над краем гнезда и подрагивал аппетитно.
Едва успела Куница спуститься вниз и удрать, как показалась вдали Скопа. Покружилась над гнездом и села рядом на ветку.
Кто её знает, чего она там увидела, о чём думала. Но только не кричала, не волновалась, а сидела неподвижно, как будто спала.
Уже день кончался, солнце закатывалось, а Скопа всё сидела, и было непонятно, живая она или уже мёртвая.
Потом расправила крылья, поднялась высоко и улетела к берегу.
Больше она к нам не возвращалась.
Улетела Скопа, но страхи мои не кончились. Куница проспится после сытного завтрака, станет рыскать по острову и…
Куницы-то — они злющие да кровожадные!
Хорошо ещё, что наш островок утром начал подплывать к берегу. Я и про капкан забыл, и про все опасности — стоял столбиком и глядел, как земля приближается.
«Только бы, — думаю, — вылезти на бережок, а там уж авось придумаю, что дальше делать»…
Вот уже виден луг зелёный, папоротники, кротовые кучки. Ещё немножко — и причалит наш остров.
Но тут новая беда стряслась. Наткнулись мы на мелкое место, на песчаную подводную горку; внизу зашуршало, заскреблось — и наш остров остановился.
Крепко мы застряли — даже сильный ветер не мог нас больше сдвинуть.
И самое обидное — до берега-то оставалось лапой подать! Всё до последнего листика вижу, а перебраться не могу: опять глубина начинается, прыгну в воду — и утону со своим капканом…
Днём началась гроза; в лесу многие деревья выворотило, и на нашем острове тоже упала сосна. Та самая, на которой Куница схоронилась.
Куница осталась цела, я видел, как она соскочила в воду, заколотила лапками и поплыла к берегу. Только хвостик торчком! Очень было завидно, что я так не могу.
Вот и остался я на острове один-одинёшенек. Бояться теперь некого, но и надежды на спасенье тоже нет… Иногда птицы ко мне залетали, крысы водяные наведывались. Но долго никто не задерживался, — все могли перебираться, куда захотят. Один я ковылял на трёх лапах, как привязанный. А корма на острове оставалось всё меньше и меньше, и я понял, что скоро придётся мне помирать голодной смертью.
Я подстриг до корней всю траву, обгрыз даже противно пахнущий багульник, начал жевать сосновую кору… А дни шли за днями, и озеро не мелело, оставалось таким же глубоким. И по-прежнему отделяла меня от берега широкая полоса воды.
Я так ослаб, что уже и ковылять не мог, а только лежал на одном месте. Солнце пекло, а на моём островке теперь не было даже тени.
От жары и голода у меня всё качалось перед глазами, и я не сразу заметил, что на берегу, над лесом, курится белый дым.
К вечеру дым стал густой; он тянулся над лесом, как грозовая туча. И ночью, в темноте, на берегу вдруг стали мигать красные огоньки, — знаете, вроде как в деревне, в человеческих жилищах. Но я знал, что никакой деревни там не было, а огоньки множились, росли, и до меня долетел запах гари.
Начался лесной пожар.
Всю ночь из лесу к озеру выбегали лесные жители. Были тут и неуклюжие барсуки, и быстрые косули, и огромные лоси, и незаметные головастые волки. Никто не трогал друг дружку, а все бежали рядом, прыгали в воду и плыли на другую сторону озера. Спасаясь от огня, туда же летели птицы и писклявые летучие мыши.
Огонь надвигался быстро, вскоре уже весь берег был в дыму и воздух сделался горячим и едким. Искры сыпались в воду и шипели, как змеи, а вскоре начали долетать и до моего островка. А я не мог встать, лежал между корнями сосны и задыхался от дыма…
Вот-вот вспыхнут на острове сухие сучья, мох и одинокая сосна. Первым, конечно, загорится пустое гнездо Скопы, — как раз над моей головой…
Когда рассвело, на берегу показались люди, — изредка сквозь дым было видно, как они что-то несут на спинах, машут друг дружке. Я догадался, что люди дерутся с огнём. Для них он тоже — страшный враг, как и для нас.
Потом люди выбежали на берег, залезли в лодку и поплыли прочь. Я подумал, что им не удалось испугать огонь. Я ведь совсем ничего не знал про людей. Я решил, что огонь оказался храбрей, и люди бегут от него, как ночью бежали еноты, белки и лоси.
А затем случилось самое непонятное…
На берегу вдруг ударил гром, к небу полетела чёрная земля, целые деревья, камни… И поднялся такой ветрище, что я вовсе оглох и ослеп, а мой островок подскочил на волне и отлетел сразу на сто прыжков!
Теперь-то я знаю, что это называется — взрыв. Люди могут его делать, когда захотят, и выпускают навстречу огню. Но я ничего не знал и подумал уже, что совсем убит.
А когда я поднял голову, — пожара не было. Взрыв проглотил всё на берегу — остался только чёрный дым…
Но зато на моём острове огонь уцелел. Он всё-таки успел перепрыгнуть сюда, и загорелось гнездо Скопы, и упавшая сосна, и сухой зелёный мох.
Остров уплывал от берега всё дальше, а огонь раздувался под ветром, трещал от злости и плевался искрами… Ещё бы немножко — и пропал бы я в огне.
Пламя уже подбиралось ко мне, искры падали на шёрстку…
И тут я увидел, что к острову быстро плывёт лодка с людьми.
В другой раз я, наверно, постарался бы от людей схорониться. Но сейчас я к ним пополз, пополз и закричал прямо-таки не заячьим голосом…
И люди подхватили меня на руки.
Один — большой такой, лохматый, как енот, — опустил меня в лодку и вдруг охнул:
— Глядите, братцы, на лапе-то у него — капкан кротовый! Вот бедный косой, убежать от огня не мог…
Протянул руку — раз, раз — и снял капкан.
И хоть я был совсем слабый, но всё-таки поднялся и попробовал на лапу ступить — цела ли? Оказалось, почти здоровая лапа, снова прыгать можно!
Потом люди победили пожар и на моём острове, — водой залили.
А меня отвезли к берегу и выпустили на вольную волюшку.
Вот с тех пор у меня это словечко появилось — «братцы». Тот лохматый человек, что меня спас, всё людям говорил — «братцы» да «братцы»… Я и запомнил. И думаю, что это слово очень хорошее, потому что его добрый человек говорил.
Вот такая, братцы, история!
— Сколько вас, мухоловок, развелось — числа нет! Весь день перед глазами шныряете…
— Да нет же, комоленький! Вовсе не много, я одна летаю. Кругом тебя и слепни, и мухи-жигалки, и мошкара всякая толчётся, — вот я за ними и охочусь.
— За ними? Ах ты, родимая! Что же вас так мало, мухоловочек, почаще бы прилетали!
Я дикий салат — Латук, путешественникам друг. Один мой листик на север смотрит, другой на юг.
Кому показать дорогу?
— Слышите, дети, как лесная волшебная дудочка в роще поёт? Будто шаловливый ветерок играет на той дудочке! То птичкой засвищет, то ручейком зазвенит, то протяжно-протяжно заплачет… Ах, прелесть какая! Дудочка, спой нам ещё, пожалуйста!
— Рассердилась на нас дудочка.
— Ещё бы не рассердиться! Меня, птицу Иволгу, дудкой обзывает! Сама руками размахивает, дети хором кричат! И чтобы я средь такой кутерьмы пела?! Нет уж, фьиг.
Мы, берёзы, хозяйки добрые. Землю украшаем. Куда ни пойдёшь, — везде нас встретишь.
И в густом лесу берёзки стоят.
И на болоте, среди кочек да мхов.
И на сухой земле, на песке, на старом пожарище.
Даже среди камней-валунов, на горах каменных берёзки прижились.
Было место самое гиблое, самое пропащее. А пришли туда берёзки, встали — и сразу похорошело кругом.
