Кеша, милый, дай почешу у тебя за ухом…

Ученые люди говорят, что любовь к животным — любовь совсем особенная, ее не выкинешь за окно, не забудешь, и, говорят, приходит она не сразу. Генка испытал это на себе. Он даже изменился, чтобы меньше сердить родителей, не давать повода для недовольства, которое косвенно могло бы отразиться и на Кеше. Прямо не узнать парня. Раньше, бывало, в одно ухо вошло, в другое вышло, и слышит — да не слышит, упрется — ничего делать не заставишь. С некоторых пор как подменили человека. Внимательный, сговорчивый, сказать не успели, а он уж сделал. Золото парень! Мать не могла нарадоваться. Отец помалкивал. Отца не зря называли молчуном: себе на уме.

Генка мечтал, как осенью они переберутся в город и все ребята будут завидовать, что у него своя собака. Своя! Собака! Нет, и вправду, это же понимать надо! А у тебя нет. И у тебя нет. А у меня есть. Есть! Да какая: умная да красивая. Пойди поищи другую такую! Уши торчком, хвост калачом, пушистая да ласковая. Следит за каждым твоим движением, ловит каждый вздох. Куда ты, туда она.

Генка стал еще более внимательным к Кеше, тот сделался еще дороже ему, когда на соседней даче убили собаку — на шапку. Генка опасался: не случилось бы чего худого с Кешей. До этого кто-то раз уже пытался доской пришибить пса — остался шрам на голове.

Генка уезжал с ребятами в лагерь. Ох, до чего же не хотелось Генке расставаться с Кешей. Как предчувствовал…

Время в лагере тянулось долго-долго, хотя вроде было много интересного — и походы в лес, и военные игры, и художественная самодеятельность. А все равно тянуло к Кеше: как он там без него? Тоже скучает небось…

Вернулся из лагеря:

— Где Кеша?

Почему-то пес не встретил его.

— Нету Кеши.

— Кеша пропал. Убили. — У матери был виноватый вид, она хмурилась и отводила взгляд в сторону, чтобы не встречаться с глазами сына.

— Как пропал? Кто убил? Почему убили?

Как Генку не хватил удар? Как не разорвалось сердце? Право, можно умереть на месте, услышав такую новость.

— А-а! — отмахнулась мать. — Есть тут семья, разводят песцов, вот, говорят, они и его… на мех…

«Говорят, говорят…»

— Как на мех?! Какой еще мех?! Да я сейчас пойду покажу им, пусть отдадут…

— Да не живой он, твой Кеша, пойми…

— Почему не живой?!

Солгала мать, сказав про песцов, попытавшись свалить все на других. Язык не повернулся сказать правду.

— Подожди, не ходи, — сказал отец. — Никуда не надо ходить, ни к чему. Да не реви ты, не пропал твой Кеша! Сгодится для дела! Вот, гляди. Тебе подарок.

Так вот что имел в виду отец, сказав «зачем добру пропадать». Он уже тогда держал это в уме.

Шапка, обыкновенная шапка. Мать говорила не раз, что к зиме надо купить наследнику шапку. Вот и сделали обзаведенье, не потратив ни рубля.

Вот он, Кеша, — шапка! Убили, ошкурили, и, пожалуйте вам, обновка сыну… Кешу, беднягу, дорогого, ненаглядного Кешу ободрали на шапку, как того сеттера, и кто?! Отец!!! Сам!!! Собственноручно!!! Содрать шкуру с друга… да может ли то быть??? Кеша, родной… Да еще недавно он провожал Генку до калитки, когда тот отбывал в пионерский лагерь, поскулил ему вслед, будто знал, что больше не увидятся… Все было как в страшном сне. Но все было правдой.

Да, пока Генка находился в пионерлагере, Кешу не только ободрали — отец проделал это с ловкостью заправского живодера, — успели и шапку сшить. Постарались к возвращению сына. Красавица шапка, пышная, фартовая, всем на зависть.

Лучше бы уж пропил, загнал на толкучке и прогулял выручку с дружками, чем подносить такой подарок. Не видеть бы, не слышать, не знать.

Генка, как полоумный, смотрел широко раскрытыми глазами, ничего не понимая. Неужели? Неужели? Вдруг, всхлипнув, громко зарыдал и, швырнув подарок на пол, принялся его топтать; потом, опомнившись схватил и, прижимая шапку к себе, выбежал. К вечеру он исчез из дома.

Что он сказал тогда отцу, каким нехорошим словом обозвал его, он не помнит. После негодующий папаша скажет, что сынок назвал его фашистом: те тоже — сдирали кожу с людей и делали из нее сумки…

Бимба — большой рыжий «ирландец» — за всю жизнь не тронул ни одного человека; и надо же, чтоб именно на него пало подозрение в покусах, его обвиняли в нападении на человека и нанесении телесных повреждений… Но об этом — позднее. Известно, что сеттер собака добрая, покладистая, приученная к послушанию, на протяжении жизни многих поколений она служила надежным помощником охотнику: наводила на дичь, приносила подстреленного рябчика или перепела; смажет хозяин, пустит заряд в белый свет — посмотрит на него укоризненно: эхма, а еще охотник, похваляется ружьем, а стрелять не научился. Для кого стараюсь? Ну да что с него возьмешь, люди не очень-то любят признаваться в собственных недостатках, предпочитая выискивать их у других, так-то проще жить. Но что прикажешь делать — опять бежит пес, нюхает воздух, землю, втягивает ноздрями запахи, ищет след, чтоб поднять очередную жертву под выстрел… Может, теперь попадет! Когда-то надо же, не всегда мазать; а иначе — для чего силы, чутье тратить?! Только ноги маять да клещей собирать…

Но Бимбе выпала другая доля. Бимба не ходил на охоту, не ждал выстрелов из двухстволки, не приносил своему господину-другу убитую дичь. Его хозяин-моряк погиб в дальнем плавании, а Бимбе суждено было сделаться сиделкой при хозяйке. Потеря мужа сделала ее, молодую женщину, инвалидом. Не выдержало сердце, сломалось здоровье.

Они жили в большом южном портовом городе. Красивом городе-курорте, зиму и лето — круглый год — кишевшем приезжим людом, отдыхающими, или дикарями, как их называли в просторечье, съезжавшимися сюда со всех концов страны. То обстоятельство, что город был курортом, имело роковое значение для Бимбы, в другом месте, быть может, не произошло бы того, что произошло, и он был бы жив до сих пор.

К слову, за добрый уживчивый нрав все звали сеттера — Тихий; настоящую кличку пса, наверное, даже знали не все; но мы будем называть его законным именем — Бимба.

А произошло вот что.

Теперь Бимба ни днем ни ночью не расставался с хозяйкой, безотлучно всюду сопровождал ее. Инстинкт подсказывал ему, что ей плохо, в одиночку ей не справиться с бедой — нужна поддержка, помощь.

С тех пор как океанский шторм навсегда унес у него любимого хозяина, а у нее — бесценного дорогого человека, обожаемого мужа, казалось, неузнаваемо преобразился и Бимба: отныне он весь был внимание, весь — чуткость, готовность служить до последнего вздоха; он даже перестал проситься на улицу, чтоб лишний раз погоняться там за кошками (разминка тоже нужна собаке!); он ловил каждое слово хозяйки, слышал ее каждый вздох. Не спала она — и он всю ночь не сомкнет глаз; плохо ей — что-то невыразимо тяжкое и беспокойное наваливается на него, он прекращал пить-есть и только внимал, ловил каждый шорох, готовый в любую секунду вскочить, кинуться куда-то, куда потребуется. Изменилось даже выражение его морды, а в глазах стоял неотвязный вопрос: чем тебе помочь, что надо сделать? Только скажи! Я сделаю, только скажи… скажи, не томи… ну, скорей же! Ты же знаешь, тебе не надо объяснять, как я предан тебе.

К вечеру хозяйка опять почувствовала себя хуже. Пошаливало сердце, оно пошаливало и раньше, а теперь стало постоянно напоминать о себе. Она решила пройтись по парку: свежий воздух, тихий шепот листвы успокаивающе действовали на нее, помогали на время забыть свое горе. Дома было тяжело, все напоминало о нем, о безвременно утраченном счастье.

Они пошли вдвоем, как обычно. Хотя — нет, точнее будет сказать — втроем: хозяйка ждала ребенка, близился срок, когда он должен был появиться на свет. Бимба бежал впереди, чутко принюхиваясь к запахам, которые несла с собой весна. Он ждал, что прогулка закончится у моря, где волна за волной мерно набегали на берег, шелестя гальками, откатывались и снова набегали, и было в этом ровном, ритмичном шуме что-то успокаивающее, будившее надежду: а вдруг счастье еще вернется, вместе с очередным валом его выплеснет на сушу, как тех крабиков, которых любили собирать ребятишки…