Вокзала никакого нет, потому что нет еще города. Есть обыкновенная станция – маленькая, деревянная, выкрашенная в желтый цвет. В зале ожидания всего три скамейки. На одной из них устроились две бойкие старушки с корзинами, на другой спит, свесив ноги и одной рукой касаясь пола, здоровенный дядя в телогрейке. На третьей скамейке сидит девушка в синем плаще, хорошенькая, с большими серьезными глазами. В этих глазах – беспокойство и даже страдание. Ничего удивительного, если она вот-вот заплачет. Рядом сидит, развалившись и закинув ногу на ногу, широкоплечий парень. Надвинутое на лоб серое кепи бросает тень на его глаза. Хорошо видно только большой правильный нос и крупные расслабленные губы. Тяжелые руки брошены на скамейку. Такая поза существует специально для выражения усталости, небрежности и равнодушия. У его ног стоит громоздкий черный чемодан.

– Николай, ты не уедешь сегодня. Слышишь, не уедешь, – шепчет девушка, боязливо касаясь его руки.

– Почему я должен ехать завтра?

– Ни завтра, ни послезавтра ты не должен уезжать. В ее голосе и просьба, и требование, и надежда. Он поднимает воротник, встает, берет чемодан.

– Выйдем отсюда. Под ногами похрустывает лист облетевших тополей, с рельсов брызжут холодные лунные искры, дальше, за платформами и кустарником, чернеется зубчатый горизонт лесистой сопки. И вся тихая голубая осенняя ночь полна ожидания и беспокойства.

– Может быть, ты все-таки поедешь со мной? .

– Нет, не могу. И ты не должен уезжать… Я перестану тебя любить. Я люблю тебя здесь… умного, сильного. А ты… Если ты уедешь, я не смогу тебя любить… Он усмехается.

– Какая ты еще девочка… Ну что ж, оставайся. Конечно, оставайся. И вот что… Поговорим откровенно. Я хочу, чтобы ты поняла, что ничего не теряешь. Для тебя даже хорошо, что я сматываюсь… Мы с тобой разные, как сосна и береза. Ты вся какая-то голубая, розовая и… глупая. Поговорим откровенно. Я с тобой никогда не говорил откровенно. Я обманывал тебя. Виноват, конечно… впрочем, все мы друг перед другом виноваты… Сейчас, на прощанье, я хочу признаться тебе в том, что я люблю себя. Люблю самого себя – и это самая искренняя моя привязанность. Мне нравится заботиться о себе, окружать себя вниманием, удобствами. Здесь мне мешают этим заниматься. И мне надоело. Меня не устраивает это ваше дурацкое «будет». Кварти – ра будет, театр будет, город будет! Когда, я спрашиваю? Я сейчас молод, понимаешь, мне это все сейчас надо. А она твердит:

– Ты говоришь неправду… Ты так не думаешь. Ведь ты приехал сюда…

– Сюда я приехал заработать, ну и… из любопытства. Денег здесь приличных нет, любопытство мое удовлетворено. Магнитная гора меня больше не притягивает. Счастливо вам оставаться, фанатики, романтики! Мошку, грязь и морозы оставляю в ваше распоряжение. С собой я увожу только нежную память о них. Мимо тащатся две старушки с корзинами. Громко зевая, проходит дядя в телогрейке. Пришел поезд.

– Ну вот, карета подана. Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай, как сказал один хромой старик. Он писал упаднические стихи, много ездил, но нигде не прописывался. Он делает к ней шаг и замолкает. Луна не в состоянии скрыть ее бледности, дрожат губы, влажные глаза блестят… Все вместе это – боль, горе, смятение. Он берет ее за плечи и быстро, ласково, настойчиво говорит:

– Ты поедешь со мной! Сейчас же! Будь умницей… Если ты любишь меня – ты поедешь. И не надо больше глупостей про воздушный замок у Магнитной горы. Подумай, чтобы быть счастливым, необязательно строить новый город. Есть много готовых городов. Ну?.. Поезд вздрагивает и медленно ползет вдоль перрона.

– Нет… я не могу, – шепчет она. Его лицо становится жестким и надменным.

– Тогда прощай, – говорит он и вскакивает в тамбур. Раскрытую дверь тамбура тотчас же заслоняет толстая фигура женщины-проводницы.

– Укатил соколик, – взвизгивает проводница, – ищи, девка, другого. Быстро прогорел красный огонек последнего вагона, и вот уже замирает стук колес. И сразу делается невыносимо тихо. Слышно, как бьется сердце. К луне крадется тяжелая черная туча. Становится темно. Девушка идет от станции в гору, туда, где светятся окна поселка. Шаги сиротливо шуршат по сухой траве. В открытых глазах слезы, и сквозь их пелену растут и заполняют весь взгляд сплошным неясным заревом огни будущего города.