Гримберт ощутил в груди медленно зреющую искру злорадства. Приятное чувство, напоминающее разогревающийся двигатель.
- Полагаю, это самое малое из того, что вы можете сделать в сложившихся обстоятельствах.
- В таком случае соблаговолите назвать свое имя, мессир, и места, из которых происходите.
Верно, вспомнил он, я же не представился. Сперва было не до того, а после и позабыл. Что ж, тем лучше. Хочу посмотреть на его лицо, когда он это услышит. Черт возьми, да у него глаза из орбит выскочат…
- Меня зовут Гримберт и я наследник маркграфа Туринского.
Это имя должно было произвести в шатре эффект разорвавшегося восьмидюймового снаряда. Гримберт заранее предвкушал испуганный шепот «офицеров», трусливыми крысиными лапами шуршащий по шатру. И испуг на лице их предводителя, который слишком поздно понял, в какие неприятности ввязался.
Но не обнаружил ни того, ни другого.
Подручные Вольфрама молча сидели на своих местах, вяло почесываясь и клацая зубами, точно скучающие псы, сам же он лишь рассеянно потер подбородок. Не услышал? Или, как и многие другие рутьеры, падок на какое-нибудь нейро-зелье, размягчающее мозг?
- Вот оно как… - пробормотал Вольфрам, - Подумать только. Вот оно, значит, как…
- До Турина почти сорок лиг, - холодно произнес Гримберт, - И я хотел бы отправиться в путь немедленно. Если вы хотите принести мне извинения по всей форме, это можно сделать в дороге. И я хочу увидеть своего оруженосца, мне надо убедиться, что он в порядке. Что до доспеха…
Вольфрам медленно поднялся. Он оказался не таким уж толстяком, как показалось сперва Гримберту. Да, тяжелый, плотный, как двухлетний лимузенский бычок, но колышущийся подкожный жир нарос определенно не на голых костях, под ним угадывались тяжелые, как у вышедшего на пенсию молотобойца, мышцы.
Вольфрам вдруг усмехнулся, обнажив бледно-желтые стертые зубы. Но не Гримберту.
- Учитесь, никчемное отродье, - буркнул он своим головорезам, - Две минуты – и он сам выложил мне все как своему любимому дядюшке. А я даже пальцем к нему не прикоснулся. Ну а сколько дней потребовалось бы вам? Два? Может, три?
Кто-то в углу хмыкнул.
- Управились бы за час.
- Час! – Вольфрам презрительно оскалился и вдруг развернулся, резко, как на пружинах, враз перестав казаться похожим на раздобревшего трусоватого писца, - За час вы бы измордовали его до полусмерти, скоты, да так ничего бы и не выбили! А если бы взялись пытать, и подавно свели бы в могилу!
- И вовсе не обязательно пытать, - обиженно протянул тот, кого прочие звали Бражником, - Есть у меня кислота одна потрясающая, у византийского маркитанта взял. Две, максимум три капельки – и он бы сам с превеликим усердием все выложил как на духу, уж уверяю вас…
- Заткнись ты со своей кислотой, - сухо произнесла женщина. Голос ее звучал глухо, как из бочки, но все равно оставался мелодичным, - Вот вам и тележное колесо, господа… Кто бы знал, что такая птица нам попадется, а?
- Колесо! – Бражник хихикнул, - Тут уж одним колесом не обойдется, я так смекаю. Тут уже золотом пахнет, и не мелкой кучкой. Тут, если хотите знать, тысячей флоринов пахнет, вот что. Настоящих, туринской чеканки. А может даже и флоринами…
- Остается рассмотреть вопрос комплектации.
- Что вы имеете в виду, уважаемая госпожа блудница?
- За тысячу флоринов убитый горем папаша получит своего ублюдка живым, но и только. Многие на его месте и тому были бы рады. Но, скажем, если он немного заплатит от щедрот своих, то сможет получить его же в… скажем так, более богатой конфигурации. Например, с ушами, пальцами и глазами…
- Превосходная идея!
- И весьма благородная, - промурлыкал тип, державшийся с другой стороны шатра, - Подумайте только, ведь можно назначить плату за каждый пальчик, каждый орган, даже каждый квадратный дюйм кожи. Мы ведь не принуждаем никого к сделке, это низко. Мы просто объявляем прейскурант, а желающий вернуть дитя сам определяет, какие его части ему любы более всего…
Гримберт ощутил, что мягкий пол в шатре вдруг сделался неустойчивым, точно палуба корабля. Или бронекапсула идущего полным ходом доспеха. Но в этот раз у него не было гироскопов «Убийцы», готовых автоматически выровнять положение.
- Извольте объясниться, - произнес он, задыхаясь, - Я хочу… Я требую, чтобы вы…
Вольфрам подошел ближе, неспешно, ленивым медленным шагом. Гримберт ощутил исходящий от него запах, тяжелый, но не опасный. Не такой, какой издают смертоносные по своей природе устройства и механизмы, скорее, запах товара, залежавшегося в лавке и захватанного бесчисленным множеством рук.
- Объясниться? Прошу простить мои манеры, мессир. Сейчас. Сейчас. Сейчас старый Вольфрам все вам растолкует…
Удар был столь стремителен, что Гримберт не то, что отразить его, но и заметить. Точно сверхзвуковая боеголовка, запущенная по хитрой извилистой траектории, просчитать которую оказались бессильны баллистические вычислители. Эта боеголовка угодила ему в правую часть живота и в первый миг показалось даже, что удар вышел ослабленный, не серьезный, потому как боли почти не было, только неимоверное удивление да замерзшее на губах ругательство, выдохнуть которое так и не хватило воздуха.
А потом боль пришла. Лопнула внутри, как лопается застарелый нарыв, надувшийся отравленной кровью и гноем. И все его внутренности вдруг оторвались от своих мест, сделавшись кровавыми сгустками, и перепутались между собой, превратившись в один огромный, раскаленный, пульсирующий клубок.
Он попытался отступить на шаг, но тело ему уже не подчинялось, оно подчинялось только боли и только ее слушало, безжалостно глуша все прочие частоты. Он попытался сдержать ее, впившись пальцами в живот, но это было не проще, чем сдержать голыми ладонями прорвавшую плотину. Он попытался…
Должно быть, он всхлипывал при этом, потому что тот, кого именовали виконтом, рассмеялся:
- Вот тебе и маркграф. Полагается ли венценосной особе так скулить?
Вольфрам удовлетворенно кивнул, потирая кулак. Кулак был совсем ее большой и на вид не тяжелый, но веса в нем было больше, чем в двенадцатидюймовом снаряде. А злости и того больше.
- Пусть скулит, - предводитель рутьеров подмигнул ему, обходя Гримберта кругом, - Знать, у нашего мессира при дворе много учителей было, да только все не те. Ну это ничего. Думаю, «Смиренные Гиены» быстро научат его этикету…
Сейчас ударит, понял Гримберт. Но ни защититься от второго удара, ни даже шевельнуться не смог.
Уличные остряки напрасно смеются над высокородными господами, которые, якобы, падают в обморок, уязвив кончик пальца розовым шипом. Гримберт знал, что такое боль, может, не в таких дотошных нюансах, как некоторые прочие, но знал – и во многих обличьях.
Ему приходилось ощущать боль, и не раз. Магнебод не позволял ему во время тренировок прикасаться к бортовому запасу обезболивающих, утверждая, что боль и голод – толковые наставники, воспитавшие больше рыцарей, чем самые дотошные учителя.
Ему приходилось разбивать в кровь колени, выпав из бронекапсулы, хлюпать разбитым носом после плохо рассчитанного маневра, который не смогла компенсировать примитивно устроенная амортизирующая система доспеха, украдкой хныкать после учебного поединка из-за отшибленных ребер…
Но эта боль, которая взорвалась осколочным фугасом в его потрохах, была какой-то другой. Ее нельзя было терпеть, как предписывалось рыцарю терпеть все телесные тяготы на пути своего служения. Ее нельзя было игнорировать, как малозначимые показания визора. Она появилась и, мгновенно расширившись из огненной точки в его животе, погребла под собой весь мир, сокрушив его вековечные устои.
Больше не было ни Турина, ни Сальбертранского леса, ни Аривальда. Ни неба, ни земли, ни святых, ни грешников. Не было даже грязного шатра, в который его завели. Одна только боль – бездонный пульсирующий океан жидкого огня, разрывающий его внутренности изнутри.
