Виконт Карходон несколько секунд молча стоял, постукивая острием эстока по снегу – ждал ответа. И хоть с его лица не сходила вежливая улыбка, Гримберт ощущал, до чего рутьеру сейчас неуютно на душе. Как и всем прочим, успевшим взять охранников в плотное кольцо. Должно быть, гиена, привыкшая ощущать себя опытным и ловким хищником, впервые встречала подобную добычу. Не демонстрирующую страха или неуверенности, спокойно ждущую, невозмутимую. Это было неправильно, это не соответствовало тем охотничьим рефлексам, что они воспитали в себе, это было… Это было противоестественно, непривычно, странно. Но Гримберт слишком хорошо знал «Смиренных Гиен», чтобы понимать – они не отвернут. Не смогут. Их ведет вперед то, что гибельнее страха и опаснее самого дьявола. Их ведет воля Вольфрама Благочестивого.

- Не испытывайте наши манеры молчанием, - Виконт прошелся вдоль замерших фигур в рясах, ободряя их своей неотразимой, полной жутких зубов, улыбкой, - Уверяю, даже у такого добродетельного человека, как господин Вольфрам, есть отпущенный Господом предел терпения. Глушите двигатель и начинайте выгрузку из вагонов. Если успеете до полудня, подкину вам еще по денье на брата. И сможете убираться отсюда в любую сторону на ваш выбор. Если нет… Боюсь, мессиру «Падальщику» придется взыскать с вас неустойку.

Одна из фигур дрогнула. Не так, как вздрагивает человек, пытающийся побороть накатившую слабость. Движение получилось каким-то резким, несогласованным, словно все мышцы его тела на миг напряглись до предела. Напряглись – и вновь расслабились под грубым мешковатым покровом рясы.

Когда охранник заговорил, Гримберт вздрогнул в своей бронекапсуле.

- Вы израсходовали четыре минуты из отпущенных вам пяти, - голос его казался каким-то бесцветным, необработанным, как грубая шерсть, из которой было соткано его одеяние, - И пятая минута истекает. Я не уполномочен продлять отпущенный вам на размышления срок, но не стану вас преследовать, если вы проявите благоразумие и уйдете с дороги.

Это не прозвучало ни внушительно, ни угрожающе, кажется, говоривший сам не вкладывал в слова никаких интонаций, но некоторое впечатление все же произвело. Рутьеры, окружившие караван, глухо заворчали. Как беспокойные псы, скалящие зубы, но не получившие команды пустить их в ход.

Виконт Карходон рассмеялся. Так искренне, что ему вновь пришлось достать вышитый платок, чтоб вытереть уголок глаза.

- Воистину, вы мастер вести переговоры, сударь! Какая непринужденность! Какой такт! Я буду с удовольствием вспоминать недолгие минуты нашего общения. Но знаете, воспоминания становятся более сочными или живыми, если уснащать их тем, что подстегивает память. Сойдет все, что будет напоминать мне вас, маленький сувенир или прядь волос… Быть может… Я думаю, ваше ухо вполне подойдет для этих целей!

Виконт небрежно поднял свой эсток и его острием сбросил с головы охранника капюшон. И отчего-то застыл, не найдя в себе сил ни прикоснуться оружием к его уху, ни опустить его вниз.

- Ах ты ж адская срань…

Это все, что он успел сказать за отпущенное ему время. Все те секунды, что еще оставались в его распоряжении, он потратил на крик.

Старые гравюры. Вот, что это напомнило ему – ветхие старые гравюры из летописного архива маркграфа Туринского. Иногда, когда информационные сводки из церковного информатория о великих битвах прошлого казались ему сухими и скомканными, он забирался в отцовский архив и часами разглядывал ветхие пергаменты, на которых неизвестный художник в меру своих сил и таланта запечатлел битвы глубокой древности, битвы, которые ему самому не суждено было увидеть. Холодное Чистилище и Рубку при Трех Тополях, Желтое с Черным и Огненную Траву, Вторую Жеребицу и Кровавую Корону.

Но если выдержки из церковного информатория казались сухими и пресными, не передающими в должной мере ощущение битвы, гравюры грешили другими недостатками. Живописуя столкновения армий, они частенько пропускали весьма значимые их части, запечатлевая лишь то, что казалось художнику основным, оттого у Гримберта часто возникало ощущение, что многие события, важные для понимания происходящего, попросту вырезаны, растворились в извечной пустоте.

Вот армия графа Бернара строится в боевые порядки, готовая обрушить на лангобардов всю мощь закованного в сталь императорского кулака. Сверкают на солнце гизармы и алебарды, хорохорятся, подкручивая усы, ландскнехты, графские оруженосцы полируют перед битвой доспехи. А вот армии уже нет, лишь темнеют на перепаханном снарядами поле воронки, пламенеют довольно ворчащие костры, получившие в этот день много богатой пищи, а единственная деталь, которую можно толком рассмотреть – распятый на своем собственном доспехе граф Бернар, обративший к небу невидящие глаза. Что было между двумя этими картинами? Сколько времени миновало? В какой миг славная и безоговорочная победа обернулась страшным поражением?..

Вот и сейчас у Гримберта возникло ощущение, что он ненароком перелистнул сразу несколько страниц, пропустив важные иллюстрации, и уже бесполезно разглядывать детали, бессмысленно силиться восстановить ход событий - потому что все важное уже миновало и обернулось прошлым, пока он пытался его понять.

Треск. Сперва ему показалось, что он слышит треск мешковины, сползающей с охранника. Затем он увидел Виконта Кархародона, застывшего в неестественной позе. Его эсток, тяжелое элегантное оружие, застыл в воздухе, точно огромная стальная сосулька, так и не успев опуститься. Потому что рука, его сжимавшая, уже бессильна была это сделать. Треск, который он услышал, издала не ветхая ткань робы, ее издала рука Виконта. Она точно угодила в работающий на полных оборотах фрезеровочный станок. Скрученная, неестественно вывернутая, с торчащими наружу раздробленными костями и свисающими обрывками сухожилий, эта рука уже не смогла бы нанести удар, даже если бы ее хозяин приложил для этого все возможные силы. Виконт уставился на нее, выпучив свои глаза, и боли, которую он испытывал, было столько, что глаза эти показались Гримберту не рыбьими, безразличными и тусклыми, а почти человеческими.

Кажется, кто-то вскрикнул. Не испуганно – удивленно. Кто-то отшатнулся, забрызганный чужой кровью. Кто-то поперхнулся так и не вырвавшимся из глотки ругательством.

Охранник выпустил его руку из своей хватки. Небрежно, как кот выпускает дохлую мышь, и та повисла вдоль туловища рутьера с влажным шлепком, больше похожая на подергивающееся кровоточащее щупальце. Лицо его, более не скрытое капюшоном, не выражало ни злорадства, ни угрозы. Едва ли оно вообще способно было выражать что-то, это лицо.

Гримберт хорошо запомнил это мгновенье тишины, прозрачное и хрупкое, словно хрусталь.

Рутьеры, замершие с обнаженным оружием в руках, потрясенно разинули рты. Даже Виконт, с ужасом глядящий на свою искалеченную руку, отчего-то не кричал.

Молчал и охранник. Изувечив Виконта, он взирал на дело своих рук совершенно безучастно, а его лицо, лишенное защитных покровов капюшона…

Его лицо…

Должно быть, это ангел, подумал Гримберт. Укрытый несколькими слоями брони, стиснутый в стальном коконе бронекапсулы, он вдруг обмер, глотая воздух, не в силах отвести взгляд от того, что открылось под грубой тканью.

Ангел. Иначе и быть не может. Должно быть, Господь, уставший от всех несправедливостей и бед, творящихся в мире, послал своего слугу на грешную землю, дабы тот навел порядок и прекратил все творящиеся тут грехи.

Лицо его было не просто прекрасным или утонченным, оно было вдохновенно чистым и сияющим, как лик святого. Не просто органичное сочетание безукоризненно-правильных черт, математически выверенное и отредактированное грубыми хирургическими инструментами, что-то на порядок более сложное. Невообразимо прекрасное. Светлое, чистое, струящееся.

Ничего подобного не могло возникнуть само по себе, из случайного сочетания генов. Гримберт мгновенно понял это, испугавшись, не сожжет ли этот божественный лик сетчатку его глаз. Природа, этот клокочущий чан порченного генетического материала, регулярно исторгающий из себя уродцев и чудовищ, просто не в силах сотворить ничего подобного. Это может быть только ангел, существо Божественной природы, явившееся на его зов о помощи. На его фоне все писанные красавцы франкской империи, чьи лица представляли собой произведения искусства и торжество технологий, выглядели бы выродками, чья бугрящаяся послеоперационными подкожными шрамами кожа растянута на черепе, точно сырой холст в раме.