251

холода, цвета, света, звуков, запахов, вкуса и многие другие модификации, чтобы оставаться соединенною со своим телом. Все эти ощущения заставляют ее заботливо относиться к своему телу. Они волнуют и пугают ее, как только ослабевает и порывается малейшая пружина последнего. Поэтому-то душа и должна быть подвержена ощущениям все то время, пока тело ее будет подвержено порче; но когда оно облечется бессмертием и мы не будем более страшиться распадения его частей, есть основание думать, она не будет более затрагиваться этими докучными ощущениями, которые мы получаем помимо своей воли; но на нее будет действовать множество совершенно иных ощущений, о которых мы не имеем теперь никакого представления, и они превзойдут всякое чувство и будут достойны величия и благости Бога, которого мы обретем.

III. Итак, без всякого основания люди воображают, что они настолько постигли природу души, что вправе утверждать, что ей свойственны лишь познавание и любовь; это могут утверждать лишь те, кто приписывает свои ощущения внешним предметам или своему собственному телу и кто думает, что их страсти находятся в их теле: ибо, в самом деле, если отнять у души все ее страсти и ощущения, то все остальное, что мы найдем в ней, есть не более, как следствия познавания и любви. Но я не понимаю, как люди, отрешившиеся от этих взглядов, имеющих своим основанием призрачные свидетельства наших чувств, могут уверять себя, что все наши ощущения и все наши страсти суть лишь познавание и любовь, я хочу сказать, своего рода смутные суждения, составляемые душою о предметах по отношению к телу, которое она одушевляет. Я не понимаю, как можно говорить, что свет, цвета, запахи и т. д. суть суждения души; ибо мне, наоборот, кажется, что я отчетливо знаю, что свет, цвета, »запахи и остальные ощущения — совсем иные модификации, чем суждения.

Но возьмем ощущения более сильные и более занимающие разум. Посмотрим, что эти люди говорят о страдании или удовольствии. Они хотят, ссылаясь на некоторых очень важных писателей', чтобы эти чувства были лишь следствиями нашей способности познавания и желания, и страдание, например, было бы лишь чувством неудовольствия, противлением и отвращением воли от предметов, которые она признает вредными для тела, одушевляемого ею. Но мне кажется очевидным, что это — смешение страдания с чувством неудовольствия и что не только страдание не есть следствие познавания разума и действия воли, но, напротив, оно предшествует тому и другому.

Например, если вложить горячий уголь в руку спящего человека или человека, который греется у огня, заложив руки за спину, то, думается, невозможно с некоторою вероятностью утверждать, что этот человек сначала познает, что в его руке произошли какие-то движения, противные хорошему состоянию его тела, затем воля его

' Св. Август. Кн. 6: О музыке. — Декарт. О человеке и т. д.

252

воспротивится им и, наконец, его страдание будет следствием этого познания его разума и этого противления его воли. Мне кажется, напротив, неоспоримым, что первое, что заметит этот человек, когда уголь прикоснется к его руке, будет боль, и познавание его разума и противление воли будут лишь следствиями боли, хотя действительно они будут причиною чувства неудовольствия, которое воспоследует из боли.

Но есть большая разница между этою болью и чувством неудовольствия, которое она вызывает. Боль — первое, что чувствует душа, никакое познание ей не предшествует, и никогда сама по себе она не может быть приятна. Напротив, чувство неудовольствия — последнее, что чувствует душа; ему всегда предшествует некоторое познание и само по себе оно всегда весьма приятно. Это ясно из удовольствия, которое мы чувствуем, когда волнуемся грустью во время печальных театральных представлений; ибо это удовольствие увеличивается вместе с грустью, удовольствие же никогда не усиливается вместе со страданием. Актеры, которые изучают искусство нравиться, прекрасно знают, что не следует проливать крови в театре, потому что вид крови, хотя бы поддельной, слишком ужасен, чтобы быть приятным. Но они никогда не опасаются волновать зрителей грустью, и очень сильною, потому что в самом деле грусть всегда приятна, когда есть повод волноваться ею. Итак, есть существенная разница между чувством неудовольствия и страданием, и нельзя сказать, чтобы страдание было ничем иным, как познаванием разума, связанным с противлением воли.

Что касается до всех остальных ощущений, каковы: запах, вкус, звуки, цвета, — то большинство людей не считает их модификациями своей души. Напротив, думают, что они находятся в предметах или, по крайней мере, если они и находятся в душе, то лишь подобно идее четырехугольного или круглого, т. е. что они связаны с душою, но не модификации ее; и судят они так потому, что эти ощущения не затрагивают их сильно, как это я показал, объясняя обманы чувств.

Итак, нам думается, должно согласиться, что нам неизвестны все модификации, свойственные душе, и что, помимо тех, которые она имеет через органы чувств, она может иметь еще множество других, которых она не испытала и испытает лишь после того, как освободится от заточения в своем теле.

Однако следует признать, что как материи свойственно бесчисленное множество различных конфигураций лишь в силу ее протяженности, так душе свойственны различные модификации лишь в силу мышления; ибо, очевидно, душа не была бы способна к модификациям удовольствия, страдания, ни даже ко всем тем, которые ей безразличны, если бы она не была 'способна к представлению или мышлению.

Нам же достаточно знать, что принцип всех этих модификаций — мышление. Если даже пожелают, чтобы нечто в душе предшество-

253

вало мышлению, я не буду спорить; но так как я уверен, что никто не познает иначе, как мышлением или внутренним чувством своей души, всего, что происходит в его духе, то я убежден также, что всякий, кто хочет рассуждать о природе души, должен вопрошать лишь это внутреннее чувство, которое непрестанно представляет его ему самому таким, каков он есть, а не воображать, вопреки своему собственному сознанию, что душа есть невидимый огонь, тонкий воздух, гармония или нечто подобное.

ГЛАВА II

I. Разум, будучи ограниченным, не может понять того, что имеет в себе нечто бесконечное. — II. Его ограниченность есть начало многих заблуждений. — III. Особенно ересей. — IV. Следует подчинять разум вере.

I. Прежде всего мы видим, что мышление человеческое очень ограничено; отсюда можно вывести два очень важных следствия:

во-первых, что душа не может познать в совершенстве бесконечного;

во-вторых, что она не может даже познавать отчетливо нескольких вещей разом. Ибо как кусок воска не может иметь одновременно бесчисленного множества различных фигур, так и душа не способна познать одновременно бесчисленного множества предметов; как кусок воска не может быть одновременно вполне четырехугольным и вполне круглым, но лишь наполовину четырехугольным и наполовину круглым, и чем больше у него будет различных фигур, тем менее они будут совершенны и отчетливы; так и душа не может созерцать (apercevoir) нескольких вещей разом, и ее мысли будут тем сбивчивее, чем их больше.

Наконец, как кусок воска с тысячью сторонами, каждая сторона которого имела бы особую фигуру, не был бы ни четырехугольным, ни круглым, ни овальным, и нельзя было бы сказать, какую бы он имел фигуру; — так случается иногда, что мы имеем такое множество различных мыслей, что нам кажется, мы ни о чем не думаем. Это бывает с теми, кто находится в обмороке. Жизненные духи, находясь в быстром беспорядочном движении в их мозгу, запечатлевают такое множество отпечатков в нем, что ни одного не запечатлевают настолько сильно, чтобы вызвать в разуме особое ощущение или отчетливую идею; и эти люди чувствуют такое множество вещей разом, что они ничего не чувствуют отчетливо;

вследствие чего им кажется, что они ничего не чувствуют.

Это не значит, чтобы люди не лишались иногда чувств по недостатку жизненных духов; но тогда душа имеет только чистые мысли, не оставляющие отпечатков в мозгу, и они не припоминаются, когда человек приходит в себя; вследствие чего нам кажется,