Гамлет отсеялся в НИИ овощеводства. Директором. Сам (сам!) стал писать диссертацию о помидорах! Что любил (чисто покушать) — о том и писал. Он и шашлык любил, но это не входило в научный план вверенного ему института. А то бы тоже написал. Диссертация требовала глубокого литературного обзора, который был доступен только в Москве. И он опять зачастил к своей «донне Анне». То есть Инне.
Он полюбил Библиотеку им. Ленина. Нет, не в качестве ее содержимого, хотя и там встречались интересные опусы о помидорах и других овощах (брокколи и капуста, как готовить свекольники и др.). Просто за этой библиотекой были прелестные тихие переулки, по которым было так сладко бродить с милым твоему сердцу человеком. Тихонько идешь, сплетя пальцы в единую тесноту, чувствуешь плечом родного человека, а то и локтем невзначай толкнешься в грудь, абсолютно случайно, но очень волнительно. А тут по левую руку церквушка, по правую — Институт марксизма-ленинизма, прямо — Пушкинский музей. Тоже неплохо. Все тут есть. Рядом журнал «Коммунист». Там завотделом работал дружок Гамлета. Талантливый человек, но жуткий гуляка и бабник. Он знал про любовь Гамлета, но никаких оценок не давал. Осторожный.
Иногда они заходили к нему в редакцию. Хотя журнал собирались закрывать, это друга не волновало. Он уже договорился в каком-то фонде «Демократия и сила» о теплом местечке. При виде очаровательной женщины в его глазах появлялся масленый блеск и шевелились пальцы. Как щупальцы осьминога. На ногах тоже наверняка шевелились, поэтому он все время ерзал и перетаптывался. Завидев это перебирание ногами и «масло», опытный Гамлет поскорей уводил свою подругу. А она смеялась. Тихонько так, в четверть силы, нежно. От ее смеха он всегда терял голову. Не смех, а музыка!
Один раз он уговорил ее приехать в Армению. Он пел знаменитую песню пахаря персонально для нее! И как пел! Как заливался и вибрировал! Словно глухарь на току! Ничего не слыша вокруг. Сыновья хмуро молчали. Аида страдала дома. Роберт щелкал языком от восхищения. Потом друзья вполголоса пели армянскую величальную. Инна этого не вынесла и потребовала отправить ее обратно. Не терпела двойственности своего положения: жена — не жена, подруга — не тот термин, любовница — не любовница, слишком глубокие чувства. Сплошная зыбкость и туман. Уехала.
Он загрустил, но тут накатили диссертационные дела. Надо было срочно защищаться. Ему уже намекнули: неприлично — директор института и без степени. Он с блеском защитился. Ни одного черного шара. Какие там черные шары? Ученый совет голосует за своего директора! Идиотов там нет. Ну и он очень уверенно докладывал. И даже цитировал классиков армянского овощеводства, русского Мичурина, американского Бербанка и даже Чарльза Дарвина. Просто так, за компанию. Не забыл и Николая Вавилова, классика. Свой брат, репрессированный. Страдалец.
В общем, остепенился. Отгрохал трехдневный банкет и рванул в Москву. Там тоже друзья, близкие, сослуживцы. Смывшиеся в столицу для «повышения уровня имиджа». Красиво сказано!
Для эскорта взял только брата Роберта, который уже в первые полчаса поселения в гостиницу уговорил пухленькую переводчицу с чешского. Задумчиво и тщательно шнуруя свои лакированные туфли, он меланхолически рассуждал: «И почему меня тянет к переводчицам? В детстве языки не изучил и хотел восполнить образование?». «Нет, — отвечал Гамлет, — это ты подсознательно хочешь перевести на языки народов мира все, что ты бормочешь в любовном экстазе». — «Ничего я не бормочу, не успеваю. Иногда пою или кряхчу. Но это уже потом», — и он горестно замирал, повесив кудлатую голову над ботинками. Мыслил.
А Гамлет немедленно смывался к своей поздней любви. Там ему было тепло, уютно и радостно. Мальчик уже учился в физико-математической школе, хорошо успевал, с радостью хвастался успехами на олимпиадах. Гамлет не жалел слов для похвал, но делал это сдержанно, по-мужски. Сказать, что Инна была благодарна, это ничего не сказать. Глаза сами по себе наливались слезами, и приходилось сморкаться в изящный кружевной платок. Заслышав эти деликатные сморкания, Гамлет умилялся, нежно утирал своей огромной ладонью ее лицо. И рассказывал что-нибудь смешное из азербайджанской жизни. Азербайджанцы его вообще очень смешили: «Они букву «б» заменяют на «п» — яплоко, пуфет, пезопразие…» Хорошо им было вместе.
Мучила, конечно, раздвоенность. Со своим решительным характером он от нее страдал и мне жаловался. Я его утешал, говоря, что это участь вообще всех мужчин уже на молекулярно- генетическом уровне. «Хорошо быть ученым», — вздыхал Гамлет. «Я не ученый, а практик, — отвечал я, не вдаваясь ни в какие пояснения, — ты сам ученый по томатам и помидорам. Тоже раздвоение».
Жизнь текла, ее страницы перелистывались. Гамлет стал хворать. «Вовка, — звонил он мне, — я приехал задний мост починять. Геморрой замучил». — «Ну, задний мост — дело житейское, лишь бы не передний, там посложней. А задним даже твой любимый Наполеон страдал (где-то я вычитал?)». — «Великий был человек, но перебрал с властью. Откусил больше, чем мог проглотить. Вот оно и застревало». Образный подход.
Он был хорошим организатором. Институт поставил на ноги. Плодоносило все. На суровой армянской земле вырастали невиданные овощи: вьетнамские кабачки, синяя редька, сладкий лук. Но вершиной всего были помидоры. Лучшие образцы Гамлет привозил в Москву и раскладывал на кухонном столе: «Это вот я, — указывал он на толстый мясистый помидор под названием «бычье сердце». — А это ты, — изящные продолговатые сливки так и просятся в рот. — А это симпатичная мелюзга-вишеньки — детский вариант». Гамлет гордился этим не меньше, чем Наполеон своими победами. Инна ласково улыбалась, сын, теряя ученую солидность, с восторгом и повизгиванием поглощал мелюзгу. Гамлет был доволен. В Ереване шофер относил домой ящики с ровными одинаковыми плодами. Аида из них делала томатную пасту с чесноком. Закатывала в банки. На зиму. Сыновья помидоры не любили (или невзлюбили). Друзья уважали томаты, насаженные на шампуры между большими кусками мяса. Вкусно!
Так он мотался между двумя столицами, большой и малой, между чувством и долгом, между молотом и наковальней… Он умер в самолете Москва — Ереван. Молниеносно. Инфаркт.
Смерть праведника. Всех близких эта смерть оглушила. Как молотом по башке. Все опешили, говорили шепотом.
Инна истово молилась в церкви. Спасалась. Ни с кем не хотела общаться. Потом забрала сына и уехала в Финляндию. Навсегда. Прошли годы, но «Песню пахаря» я помню до сих пор. И Гамлета, конечно, тоже. Хотя у него было другое имя.
Но это уже не моя тайна.
Коко Шанель
У нее была танцующая походочка. Что-то среднее между фокстротом и чарльстоном. Одета она очень стильно: полусапожки с «шашечками» на отворотах, юбка с тем же рисунком по подолу, а дальше — всюду шашечки: на обшлагах жакета, воротничке-стоечке, сумочке и даже пудренице, которую она часто доставала. Прямо садись — и в любом месте играй в шашки. Вернее, в поддавки. Когда я выразил неподдельное восхищение ее стильным одеянием, она гордо и устало вздохнула: «Что ж вы хотите? Коко Шанель целиком, без пробелов. В Париже одеваюсь. У меня и Версаче есть. Как-нибудь покажусь в нем. Закачаетесь!»
Было от чего закачаться. Много ли у меня пациенток, которые одеваются в Париже и имеют такую походку? Вот то-то! Она лечилась у нас от всяких обменных болячек — артритов, артрозов, даже от подагры. Возраст для этого был вполне подходящим. Самое удивительное, что лечение ей помогало. Она даже ходить стала плавнее. Может, она и вихляла от артрита, и я возвел напраслину? Неважно. В общем, дело пошло на поправку, и тогда она занялась устройством мужа.
— Понимаете, профессор, мы переехали в Москву из N-ска, с Волги, город большой, но все-таки провинции, захотелось настоящей жизни. У меня там была пара асфальтовых заводов, дело хорошее, прибыльное, хоть мы и дураки, но дороги худо-бедно строим. А муж работал в исполнительной власти, большой пост занимал. Когда я заводы продала и махнула в столицу, он как бы остался без дела и захандрил, точнее говоря, запил. Я знаю — у вас много знакомых, вы не могли бы его устроить на какую-нибудь ответственную работу? Я заплачу, очень хорошо заплачу, знаю, это в Москве стоит денег. Ему немного надо — чтоб кабинет был просторный и машина персональная, а с работой он совладает, дело нехитрое, сиди и покрикивай.
