Он блуждал в одиночку по другую сторону от нее, и я не могла к нему присоединиться. Я теперь все время волновалась, я боялась, как бы неосторожное слово или неожиданный поворот разговора не вызвали в его глазах то выражение. Я стала страшиться простого упоминания о море, ведь это могло повлечь за собой разговор о лодках, о несчастных случаях, о том, что кто-то где-то утонул… Даже Фрэнк Кроли, пришедший как-то к ленчу, страшно меня напугал, сказав что-то насчет парусных гонок в гавани Керрита в трех милях от нас. Я уставилась к себе в тарелку, сердце пронзила боль, но Максим продолжал разговаривать как ни в чем не бывало, по-видимому, слова Фрэнка никак его не задели, а я сидела, обливаясь потом от неизвестности, спрашивая себя, что может случиться, куда может завести нас этот разговор.

Это было во время десерта, Фрис вышел из комнаты и я, помню, поднялась из-за стола и пошла к буфету взять сыра, хотя мне его вовсе не хотелось, просто чтобы не сидеть с ними вместе и не слушать, я даже напевала что-то вполголоса, чтобы заглушить разговор. Конечно, это было дурно, глупо, так мог вести себя болезненно впечатлительный, склонный к подозрительности и страхам невропат, а не я, веселая и всем довольная от природы. Но я ничего не могла с собой поделать. Я не знала, как мне быть. Моя робость и неловкость еще усилились, и когда у нас появлялись чужие, я тупо молчала. Я помню, что в эти первые недели нам наносили визиты наши ближайшие соседи, и принимать их, пожимать им руки, тянуть время, пока не пройдут обязательные полчаса, — стало для меня еще более тяжким испытанием, чем я предполагала, из-за этого моего нового страха, что они заговорят о чем-то, что нельзя обсуждать. Какая мука этот хруст гравия по подъездной аллее, перезвон колокольчика, паническое бегство к себе в спальню! Небрежный мазок пуховкой по носу, торопливый взмах гребенки над головой и затем — неизбежный стук в дверь и карточки на серебряном подносе.

— Прекрасно. Я сейчас спущусь.

Перестук моих каблучков по ступеням и плитам холла, распахнутые передо мной двери в библиотеку или, еще того хуже, в длинную, холодную, безжизненную гостиную, и там — ожидающая меня незнакомая дама, а то и две, или муж и жена.

— Здравствуйте, как вы поживаете? К сожалению, Максим где-то в саду. Фрис пошел его искать.

— Мы просто не могли не заехать, не засвидетельствовать наше почтение молодой хозяйке.

Легкий смех, легкая болтовня, молчание, взгляд по сторонам.

— Мэндерли, как всегда, прекрасен. Вам, конечно, здесь нравится?

О да, еще бы…

И от робости и желания им угодить у меня вырывались те любимые школьницами словечки, которые я употребляла только при сильном замешательстве: «О, великолепно!», «О, потрясно!» и «абсолютно», «бесценно», а одной вдовствующей герцогине с лорнетом я даже сказала: «Привет!» Облегчение, которое я испытывала, когда появлялся Максим, умерялось страхом, что они скажут что-нибудь неосторожное, и я тут же немела, на лице застывала улыбка, руки складывались на коленях. Они начинали обращаться к одному Максиму, разговаривая о людях, которых я не встречала, о местах, где я не бывала, и время от времени я ловила на себе их взгляд, недоверчивый, недоуменный.

Я представляла, как они говорят друг другу по пути домой: «Дорогая, какая скучная девица. Она почти не открывала рта», — и затем фраза, которая впервые слетела с губ Беатрис и преследовала меня с тех пор, фраза, которую я читала во всех глазах, которая была, казалось мне, у всех на языке: «Она так не похожа на Ребекку!»

Время от времени мне удавалось подобрать какой-нибудь мелкий фактик, обрывок сведения и упрятать его в мой тайник. Оброненное мимоходом словцо, вопрос, мимолетная фраза. И если я была одна, без Максима, слышать их доставляло мне тайное, мучительное удовольствие — греховное знание, добытое обходным путем.

Предположим, я возвращала визит — Максим был весьма щепетилен в таких вопросах и не давал мне пощады, — и если он не сопровождал меня, мне приходилось, набравшись храбрости, выполнять эту формальность одной. В разговоре неизменно наступала пауза, и в то время как я лихорадочно искала, что бы мне такое сказать раздавался вопрос: «Вы часто будете устраивать приемы в Мэндерли, миссис де Уинтер?» — и я отвечала: «Я не знаю. Максим пока об этом ничего не говорил». — «Да, естественно, еще рановато. В прежние времена дом был полон людей». Еще одна пауза. «Из Лондона, знаете. Здесь устраивались потрясающие приемы». — «Да, — говорила я, — да, я слышала об этом». Снова пауза, затем, понизив голос, как всегда, когда говорят об умерших: «Она пользовалась такой колоссальной популярностью, знаете. Это была выдающаяся личность». — «Да, — говорила я, — да, я знаю». И через минуту-две кидала взгляд на часы, приподняв перчатку, и говорила: «Боюсь, мне пора ехать, должно быть, уже пятый час». — «Неужели вы не останетесь к чаю? Мы всегда пьем его в четверть пятого». — «Нет… нет, право, огромное спасибо. Я обещала Максиму…» — я не кончала, но хозяйки знали, что я хочу сказать. Мы обе поднимались с места, понимая, что меня не обмануло приглашение к чаю, а ее — мои слова об обещании Максиму. Иногда я задавала себе вопрос, что бы произошло, если бы я пренебрегла условностями и, сев в машину и помахав рукой моей хозяйке, стоящей на пороге, я вдруг снова открыла бы дверцу и сказала: «Я все-таки решила не уезжать. Пойдемте опять в гостиную. Я останусь к обеду, а если хотите, то и переночую у вас».

Интересно, что оказалось бы сильнее — условности и хорошие манеры или удивление, и появилась ли бы радушная улыбка на оцепеневшем лице: «Ах, конечно. Как мило с вашей стороны это предложить». Как мне хотелось набраться храбрости и проделать это! Но вместо того дверца машины захлопывалась, машина катилась по гладкой гравиевой аллее, а моя очередная хозяйка дома возвращалась со вздохом облегчения в комнату и становилась сама собой.

Кажется, это была жена епископа в соседнем с нами кафедральном городке, кто спросил меня: «Как вы думаете, ваш муж возродит ежегодный маскарад? Такое прелестное зрелище. Я никогда его не забуду».

Я улыбнулась так, словно мне все было про это известно, и сказала: «Мы еще не решили. Так много надо сделать и обсудить».

— Да, вероятно, так. Но я надеюсь, что этот обычай не будет утрачен. Вы должны повлиять на мужа. В прошлом году, конечно, ничего не было. Но я помню, мы с епископом ездили на маскарад два года назад, это было нечто волшебное. Мэндерли удивительно подходит для таких вещей. Холл выглядел изумительно. Там танцевали, а оркестранты сидели на галерее, все так хорошо гармонировало. Конечно, организовать это нелегко, но все так высоко это ценят.

— Да, — сказала я, — да, нужно спросить Максима.

Я думала об отделениях для бумаг в бюро, стоящем в кабинете, я представляла груды пригласительных билетов, длинные списки имен, адресов, я видела женщину, сидящую за бюро, видела, как она ставит галочки возле имен тех, кого намерена пригласить, и, протянув руку за пригласительным билетом, макает перо в чернильницу и быстро, решительно пишет на билете несколько слов своим узким косым почерком.

— А еще как-то раз летом мы были на приеме в саду, — продолжала жена епископа. — Все было, как всегда, красиво устроено. Все цветы цвели. День был великолепный. Чай сервировали на маленьких столиках в розарии, так мило придумано, такая оригинальная мысль. Конечно, она была очень умна…

Она замолчала и немного покраснела, испугавшись, что допустила бестактность, но я тут же согласилась с ней, чтобы вывести ее из замешательства; я услышала, как храбро, бесстыдно говорю:

— Ребекка, должно быть, была удивительная женщина.

Я не поверила сама себе. Неужели я наконец произнесла это имя? Вслух сказала слово «Ребекка»? Это было колоссальным облегчением. Словно я приняла слабительное и избавилась от мучительной боли. Ребекка. Я произнесла это вслух.

Я испугалась, не заметила ли жена епископа, как у меня вспыхнуло лицо, но она продолжала говорить без запинки, и я слушала ее жадно, как соглядатай, подсматривающий в замочную скважину.