Решающий шаг был сделан его сыном, Александром Великим; после своих сказочных побед он потребовал божеских почестей не только от отдельных городов – а был он ведь основателем и, стало быть, героем-ктистом тридцати слишком Александрий, которые вряд ли стали дожидаться его смерти, чтобы почтить его как такового – но и от главных греческих общин, а также и от своих приближенных. Причины этого образа действий для нас поныне загадочны. Был ли он актом глубокой политической мудрости, подсказанным ему желанием объединить его разнообразных подданных под знаком единой, хотя бы и кощунственной религии? Или простым сумасбродством, в котором выразилось его опьянение собственными успехами? Или он был ему внушен населением отвоеванной у персидского царя области, где "подобно иудеям, и другие порабощенные народы мечтали об идеальном царе-боге, имеющем вернуть своему племени и всему миру желанное величие" (Группе) ? – отклик его требования встретили различный.
В Афинах правящей македонствующей партии нетрудно было при угрюмом молчании друзей Демосфена добиться льстивого народного постановления; Спарте скорее удалось соблюсти свое достоинство в ее "лаконическом" декрете: "Если Александр желает быть богом, да будет он богом"; наибольшую стойкость, однако, обнаружили македонцы, как непосредственные приближенные загостившегося на чужбине царя, так и оставленный им в Македонии наместник Антипатр, наотрез отказавшийся признать высокомерные притязания своего повелителя.
В одном историки, впрочем, довольно согласны между собою: как бы они ни объясняли психику самого Александра – в его почине они признают попытку ориентализации греческой религии. Предшествовавший в самой Греции культ героев-ктистов и спасителей дал только внешнюю зацепку; сама идея живого царя-бога была восточного происхождения.
Мы встречаем ее в двух различных формах в обеих главных частях монархии Ахеменидов – ярче всего в Египте, в более смягченном виде в Персии. Там, в Египте, божественность властителя принадлежит к исконным догматам.
"Только в двух пунктах царь отличается от настоящих богов: в то время как Ра, Осирис или Тот носят эпитет "великих богов", фараон при жизни довольствуется титулом "благого бога" и лишь после смерти получает также и тот другой эпитет. А во-вторых, он при жизни, по крайней мере, в более раннее время, еще не пользуется настоящим культом с храмами, жертвоприношениями и жрецами" (Эрман).
Эта последняя оговорка, однако, не имеет для нас значения, так как Птолемеи примыкают, конечно, к поздним периодам египетской религиозности.
На помощь догмату приходила легенда. Полагали, что когда новая царица "сидела в красоте своего дома", к ней являлся в образе ее мужа величайший бог местности. Она просыпалась от окружающего его благовония и улыбалась ему. Тогда он приближался к ней в своем настоящем виде, и она ликовала по поводу его красоты. Он "делал с ней все, что ему угодно было" и затем покидал ее с обещанием, что она родит сына, который будет царем Египта. Таким образом, фараон был действительно "сыном Ра", как он официально назывался, и Александр Великий принял только наследие своих египетских предшественников, поощряя легенду о навещении его матери Олимпиады Зевсом-Амоном, т.е. этим самым Амоном-Ра.
Что касается Персии, то ее царь, по мнению греков, тоже был богом:
Бога ты женой у персов, бога матерью слывешь,
обращается хор у Эсхила к царице-вдове, супруге покойного Дария и матери Ксеркса – "бога дочерью", прибавил бы он, вероятно, если бы знал, что его героиня была Атоссой, дочерью Кира. Подлинные персидские грамоты не подтвердили этой греческой теории: "подобно царям Вавилона и Ассура и персидские не были пребывающими на земле богами наподобие фараонов" (Эд. Мейер). Теория эта была, вероятно, заключением из того чрезмерного, по греческим представлениям, почета, которым персы окружали своего владыку, и прежде всего, из его внешнего знака, так называемой "проскинезы", т.е. обычая падать ниц при встрече с ним. Это-то и было то, в чем Александр пожелал быть преемником побежденного монарха и чем он возбудил наибольшее возмущение у своих македонских подданных: проскинеза считалась символом обожествления.
При диадохах наступил период лучшего ознакомления с нравами народов Востока; поэтому неудивительно, что настоящий апофеоз возник не на персидской, а на египетской почве. Все же не сразу: непосредственные преемники Александра слишком живо помнили свое собственное возмущение притязательностью своего царя, чтобы последовать его примеру. С их стороны мы поэтому никаких попыток в этом направлении не встречаем. Правда, они все были основателями городов и поэтому кандидатами в герои-ктисты всех этих Кассандрий, Лисимахий, Антигоний, Деметриад, Селевкий и Птолемаид; про некоторых мы знаем даже, что они пожелали при жизни предварить свою героизацию. Но это были муниципальные культы, державшиеся более или менее старинных греческих рамок; государственная религия ими затронута не была.
Драгоценное тело умершего в Вавилоне Александра досталось Птолемею I; трудно сомневаться в том, что он с самого начала имел в виду похоронить его в Александрии, но для этого нужно было, чтобы этот еще только строившийся город принял более или менее готовый вид и, главное, чтобы был окончен величественный храм-памятник, который Птолемей сооружал в честь своего покойного полководца и царя. Его тело было поэтому временно похоронено в Мемфисе, и Птолемей успел умереть, не исполнив своего намерения. Исполнить его пришлось его сыну и наследнику, Птолемею II, тогда еще не Филадельфу; но если династический интерес и заставлял его внимательно относиться к памяти основателя эллинистического Египта, то личный интерес еще более привязывал его к тому, через которого египетский венец достался ему самому.
Птолемей I еще при жизни получил от благодарных родосцев, которым он помогал в их героической обороне против Деметрия Градоосаждателя, почетное прозвище Спасителя (Soter); оно и осталось за ним. Его наследник не был его старшим сыном: своим престолом он был обязан той любви, которую его отец питал к своей второй жене, его матери Беренике. Вполне понятно поэтому, что он учредил в Александрии и их культ рядом с культом царя-основателя, и притом их обоих как "царей-спасителей" (theoi Soteres). Все же это был культ мертвых; до полной египтизации было далеко.
Но тот же Птолемей II вторым браком был женат, согласно египетским обычаям, на своей родной сестре, тогда уже пожилой Арсиное; по ее смерти он и ей, как дочери обоготворенных Сотеров, посвятил храм (или придел) под культовым прозвищем "богини братолюбицы" (thea Philadelphos). И это еще не нарушало традиции. Но сестра незаметно притягивала к себе и брата: египетские воззрения, как мы видели, этому благоприятствовали, сам царь вряд ли особенно противился – мало-помалу храм "богини Филадельфы" превратился, еще при жизни царя-участника, в храм "богов Адельфов". Свершилось роковое для западной культуры событие: кощунственная идея царя-бога была принята в греческую религию. Остальное пошло уже гладко: за "богами (Фил)адельфами" последовала при третьем Птолемее чета "богов-Эвергетов", за ней "богов-филопаторов" и т.д. О титулатуре дает нам представление начало розеттской надписи – той самой, которая послужила нам ключом для разрешения проблемы иероглифов: "В правление молодого, принявшего венец от отца, владыки венцов, великославного, установившего Египет и благочестивого в служении богам, победителя супостатов, исправившего человеческую жизнь, владыки тридцатилетий (?) подобно великому Гефесту (т.е. Птаху), царя подобно Гелию (т.е. Ра), великого царя верхних и нижних мест, отпрыска богов-филопаторов, которого Гефест одобрил, которому Гелий доставил победу, живого образа Зевса, сына Гелия, Птолемея присносущего, возлюбленного Птахом...", причем разумеется Птолемей V Эпифан (т.е. Объявленный – дополняй: бог), тогда, т.е. в 136 г., еще 12-летний мальчик. Все же царь пока только допускает, чтобы его называли богом, сам не пользуясь этим эпитетом в своих указах; но вскоре, еще в том же II веке, и этот последний остаток скромности был утрачен.
