Потребовалось два с половиной часа, прежде чем сделка состоялась. Едва ли какой-нибудь европеец из знакомых Тангейзера сумел бы выдержать эту беседу — даже Борс придушил бы Сали минут через двадцать пять. Но для Тангейзера это была манна небесная. Он любил подобные игры — обучился он им с трудом, как обучаются всем любимым играм, у настоящих мастеров с базаров Бейрута, Требизонда и Буйук-Карси, которые смеялись и потирали руки, видя, как он приближается, — и уже скоро Тангейзер понял, что добьется от Сали своего, поскольку корсар попался в расставленную им ловушку: Тангейзер с умыслом держал у бедра нарезное ружье. Сали был, разумеется, не настолько вульгарен, чтобы сразу спросить о ружье, а всего лишь выразил вслух свое восхищение. Тангейзер был только счастлив продемонстрировать, насколько мастерски сделано ружье, какой хитроумный в нем механизм, как выстрел следует немедленно за нажатием на курок и что оружие свободно от примитивных приспособлений вроде горящего куска шнура. Он позаботился о том, чтобы не дать несчастному алжирцу взять ружье в руки. Постепенно Сали убедился, что нарезное ружье не продается — за любую цену, пусть даже она будет гораздо выше стоимости грязного раба-мальчишки. В том и заключалось искусство Тангейзера — создать у собеседника именно такую иллюзию. На это ушли первые два часа; и Тангейзер был счастлив, что сумел это сделать. Настал момент, когда отчаянное желание Сали заполучить себе ружье снизило стоимость Орланду донельзя, и вот тогда Тангейзер предложил попробовать тот опиум, который он привез с собой.

Он достал из кафтана кусочек размером с грецкий орех, и глаза Сали от жадности превратились в узенькие щелки. Появился кальян, они смешали часть опиума с цветками конопли, раскрошенным изюмом и табаком и курили в душной тени: Тангейзер — со сдержанностью того, кто и сам становился жертвой подобного способа убеждения, а Сали — с опрометчивой благодарностью человека, чьи нервы, несмотря на улыбку, были натянуты до предела. Сали был не первым из тех, кто верил, будто бы, если немного расслабиться, способность к торгу лишь увеличится. И когда чудодейственная масса произвела свое воздействие, шум и зловоние гавани растаяли и Сали начал раскачиваться вместе со своим стулом в каком-то шаге от рая, Тангейзер сумел купить мальчика всего-навсего за две четвертинки опиума. Остатки маленького шарика он оставил в знак признательности, чтобы Сали мог хвастать, что не продешевил — ведь кто знает? — мир так тесен, вдруг в один прекрасный день они снова встретятся.

Доверенный слуга Сали привел Орланду с залива. Тангейзер не поворачивался к нему лицом, дожидаясь подходящего момента, а затем он шагнул вперед, оказавшись между Сали и мальчиком. Он пригвоздил Орланду к земле жестким взглядом и, делая вид, будто почесывает бороду, приложил палец к губам: это был знак мальчику, чтобы тот ничем не выдал их знакомства.

Орланду, быстрый как змея, тут же обратил свое изумление от нежданной встречи в угрюмость человека, не желающего быть предметом купли-продажи. Доверенный слуга Сали, который уловил витающий под навесом запах от кальяна, был весь охвачен надеждой, хотя и тщетной, приложиться к мундштуку, поэтому их безмолвный диалог прошел незамеченным. Сали потешил себя тем, что заехал Орланду кулаком в ухо, мимоходом наказывая ему вести себя прилично, поскольку теперь он будет служить благородному господину. Судя по взглядам, какими обменялись алжирцы, Тангейзер понял: они нисколько не сомневаются, что он покупает себе мальчика в качестве любовника, да и Сали многократно заверил его, что Орланду «мальчик непорочно свежий», но сейчас был момент неподходящий, чтобы обижаться на оскорбительные предположения. Сали Али выразил надежду, что это не последняя их сделка, и Тангейзер заверил корсара, что так оно и есть. После чего они распрощались, Тангейзер поехал верхом на кобыле, положив ружье на луку седла перед собой, а Орланду бежал за ним, цепляясь за стремя так, словно от этого зависела его жизнь.

Когда они уехали из поля зрения Сали, Тангейзер перешел на шаг. Он не смотрел вниз, желая сохранить достойный вид. У него на бедре, укрытая от взглядов, висела сумка, набитая еще четырьмя фунтами черного золота. Он засмеялся. Он не помнил, когда смеялся в последний раз, и настроение у него значительно улучшилось.

— Итак, — произнес он по-итальянски, — ты вернулся к своему прежнему занятию и скребешь корабли. Я разочарован.

— Куда мы идем? — спросил Орланду.

— Как, ни слова благодарности?

— Я думал, ты погиб. Я горевал по тебе и молился за твою душу, хотя и был уверен, что ты проклят.

— Стыдно быть таким маловером. Разве я не сказал тебе, что мы еще увидимся снова?

— Почему тебя не было так долго?

— Погоди-ка, — сказал Тангейзер, — это ведь не я, выполняя секретное задание для Ла Валлетта, попался в лапы морским волкам султана.

Орланду выпустил стремя и остановился. Тангейзер тоже остановился и посмотрел на него сверху вниз. Глаза мальчика были полны обиды и гнева. Тангейзер говорил с ним легко, без намерения задеть его чувства, но мальчик был еще слишком молод, чтобы понять это.

— Послушай, — сказал Тангейзер, — ты неплохо потрудился, сумев выжить шесть недель в обществе корсаров. — Если бы Орланду был сложен менее грубо, если бы он более ангелоподобным, его свежесть могла бы оказаться опороченной, но вроде бы не похоже. — Ты проявил благоразумие и храбрость, я горжусь тобой. Горжусь настолько, что решил сделать тебя своим партнером в одном успешном предприятии.

Орланду просиял. Он обладал живым характером, не склонным к мрачным размышлениям, и Тангейзер снова обрадовался.

— Твоим партнером? — переспросил Орланду.

— Ну, прежде всего тебе придется стать моим учеником. В конце концов, ты ничего не понимаешь в делах и во многом другом. Но при должном прилежании и, я бы сказал, лет через десять или примерно столько ты превратишься в зажиточного молодого человека — человека мира, ни больше ни меньше — с брильянтом в тюрбане и с кораблем, а то и двумя, в подчинении.

Тангейзер вдруг осознал, что это весьма самонадеянные обещания из уст человека, одетого в кафтан с чужого плеча, пусть и роскошный, и сидящего на одолженной лошади. Но Орланду не усомнился в своем наставнике ни на секунду.

— Мне придется носить тюрбан? — спросил Орланду.

— Ты же станешь турком, друг мой.

— Я ненавижу турок.

— Тогда научись их любить. Они ничем не хуже любых других людей и даже лучше многих в некоторых отношениях.

— Они пришли сюда, чтобы убить нас и отобрать нашу землю.

— Привычка, какой обладает огромное множество племен и народов. Зато они чрезвычайно хорошо относятся к тем, кто им не враг. А Религия — они же и сами завоеватели.

— Но мы же сражались с турками, — сказал Орланду. — И ты с ними сражался.

— На моей памяти подобное происходило всегда, — сказал Тангейзер. — Французы воюют с итальянцами, германцы воюют сами с собой, точно так же как все христиане и мусульмане, а испанцы воюют с теми, кто подвернется им под руку. Воевать — это привычка такая же врожденная, как и гадить. Как ты позже поймешь, личность врага почти ничего не значит для воюющих сторон. В любом случае, мы выбрали далеко не самый подходящий момент, чтобы ссориться с турками.

Лицо Орланду искривилось от смущения. Он был достаточно сметлив, чтобы оценить силу логики, но, как и большинство людей, был незнаком с этим искусством. Он сказал:

— А как же Иисус?

— Поклоняйся Ему, если хочешь. Турки не потащат тебя за это на костер. Но из поклонения Аллаху и Его пророку, да будет благословенно Его имя, можно извлечь немалые выгоды, даже если ты будешь делать это неискренне.

— Но разве можно притворяться, будто веришь в Бога?

Тангейзер засмеялся.

Попомни мои слова, в Ватикане прямо сейчас полно негодяев, носящих алые шапочки, которые вообще сомневаются в Его существовании. Просто они достаточно хитры, чтобы не заявлять об этом вслух.