Тангейзер спросил:

— Анаклето?

— Он где-то рядом, — согласился Борс. — Но ускользает от взгляда. Так и паука никогда не видно на паутине, пока в нее не попадется муха. Он тоже был принят в орден, в качестве рыцаря благочестия. Хочешь, я его прикончу?

— Пока не подвернется случай убить сразу и его, и Людовико, это было бы неразумно.

Тангейзер обернулся посмотреть, как Карла с Ампаро складывают инструменты. Как чудесно видеть снова их обеих. Они обе несколько похудели, это верно. Их лица прорезали какие-то новые черточки, которые теперь уже никогда не сотрутся. Но ему они казались прекрасными. В самом деле, каждая по-своему была настолько совершенна и лицом, и телом, что сердце его едва не замирало при виде этой двойной красоты. Он любил их обеих, без колебаний и сомнений, и в подобном утверждении он вдруг не обнаружил ни противоречия, ни горечи. С этой сложностью он разберется как-нибудь в другой раз. Когда они поднялись по камням, неся инструменты, Тангейзер поднялся со своего места, и они увидели его.

Обе женщины замерли на мгновение, словно застигнутые привидением или, может быть, троллем, сбежавшим из какой-нибудь северной сказки. Да, выглядел он не лучшим образом. Штаны были разодраны на коленях. Голые руки в подтеках пота и грязи. И кольчуга на нем была из числа тех доспехов, которые носят брави самого низкого пошиба. Но все подобные мелочи ничего не значили сейчас. По крайней мере, бороду ему умастили на базаре позавчера, и на нем было надето достаточное количество золота. Пока Тангейзер размышлял обо всех этих ничтожных и смехотворных вещах, обе музыкантши уронили свои футляры и бросились к нему, раскинув руки и обливаясь слезами радости.

Он обнял обеих сразу, каждую одной рукой, как в тот далекий день, когда случилась первая битва и он просил их о благословении, отправляясь на войну. Он прижимал их к своей груди, словно они были его детьми или же это он был их ребенком. Если бы они не заливались слезами с такой силой, он, может быть, и сам разрыдался бы, а так они делали это и за него тоже. Грудь его сжималась от удивительного ощущения тепла, родившегося частично из-за того, что их груди прижимались к его ребрам, и, когда Карла подняла лицо, чтобы увидеть его глаза, он улыбнулся.

— Вы звали, — сказал он. — Как же я мог не явиться?

От этих слов обе они заулыбались, а он переводил взгляд с одной сияющей пары глаз на другую — несимметричное лицо Ампаро снова лучилось опасным обаянием, а душевная искренность Карлы пронзала его сердце насквозь, — пока не почувствовал, что еще немного, и он лишится всякого самообладания. Тогда он бросил взгляд поверх их голов.

— Борс, — сказал он, — понеси, пожалуйста, их инструменты. Мы возвращаемся в оберж. И там, когда мы устроимся поудобнее, я расскажу вам историю, какой вы никогда не забудете.

Среда, 15 августа 1565 года — праздник Успения

Пост Италии — крепость Святого Михаила

Почти полная луна висела, насколько мог судить Анаклето, в знаке Водолея. Осадные пушки грохотали через неравные промежутки времени, стены под ногами Людовико периодически вздрагивали, когда ядро достигало цели. В траншеях, прорезанных в холмах, и в долине Марса позади них турки отдыхали, восстанавливая силы после недавних событий. Людовико наблюдал за тенями на руинах Бормулы, мрачно размышляя о тех тенях, которые падали на его собственные дела.

Людовико видел Тангейзера в ту ночь, когда он вернулся в Эль-Борго. То, что германец до сих пор жив, мало его беспокоило. Великий магистр ценит его военные таланты, и в этом смысле Людовико был точно так же признателен, как и любой другой, за ту пользу, какую можно из них извлечь. Но почему этот германец вернулся, подвергая себя такому риску, туда, где гибель была очень вероятна? В телесном смысле Тангейзера возбуждала эта испанка, Ампаро. Карла заявила, что они собираются пожениться. Очень странное намерение, но не исключительное, ибо, когда речь идет о любви, возможно все. Собственно, возвращение Людовико на Мальту было, пусть и частично, вызвано известием, что Карла на острове. Но, без всякого сомнения, дикому германцу было неведомо подобное рыцарство. Тангейзер, возможно, воображает, будто сумеет спасти женщин, если их вдруг захватят турки. Или же собирается вывезти их из Эль-Борго. Как возможно осуществить подобный замысел, Людовико даже не представлял себе, однако он не недооценивал способности германца. Еще он видел, как Тангейзер прижимал Карлу и Ампаро к своей груди и как обе женщины залились слезами радости при его появлении.

День, клонившийся уже к вечеру, был священным днем, праздником Успения Пресвятой Богородицы. Празднование принесло утешение жителям города, и не только потому, что многие уже присоединились к Ней и еще многие должны были присоединиться. Капеллан из Валенсии, с помощью нескольких tercios и мальчика, игравшего роль nuestra Senora,[99] довольно неуклюже поставил мистерию, изображавшую смерть Девы Марии и — после борьбы между апостолами и иудеями за останки Ее смертного тела — вознесение Ее души к воротам рая на крыльях пяти ангелов. После чего она была провозглашена Царицей Небесной под звуки колоколов, труб и треск хлопушек. Тот факт, что ангелов изображали седые испанские солдаты, нисколько не уменьшил благоговения и восторга толпы. Эта крестьянская мистерия, каких он повидал уже немало, вряд ли произвела бы большое впечатление на Людовико, если бы Карла не сопровождала ее игрой на виоле да гамба. Карла играла с громадной страстностью, она превратила примитивный ритуал в нечто такое, чего ему не забыть до конца своих дней.

Людовико облокотился на камни парапета и положил голову на руки. Он был измотан до предела. Точно так же, как и каждый человек в гарнизоне, за исключением, быть может, Ла Валлетта. Физическая усталость была привычна, Людовико испытывал ее годами. Но он обнаружил, что механизм его разума тоже износился, и это было для него ново. Мысли зарождались с трудом и оказывались банальными при ближайшем рассмотрении. Он занимался завоеванием политических союзников среди Религии с энтузиазмом человека, советующего хирургу, как лучше вскрывать фурункул. Он скверно спал. Отчаяние скиталось по темным лабиринтам его сознания. Если раньше его мысли неслись, теперь они еле ползли. Он мог бы списать все это на трудности военного времени, которое сказывалось на всем, только Людовико был жертвой гораздо более серьезной болезни. Он никак не мог избавиться от мыслей о Карле. Тоска по ней разъедала его душу. Даже желание молиться сделалось каким-то тусклым и утешение от молитвы — слабым. Незримое участие Карлы в праздничной мистерии спровоцировало в нем нынешнюю меланхолию. Он тосковал по той музыке, которую они с этой ее испанкой играли у воды среди скал. Он каждый вечер ходил слушать их, гармонии уносили его далеко, и он читал в исполнении Карлы поэму любви. Столь велика — столь презренна — была его глупость, что временами он даже позволял себе вообразить, будто бы она играет для него.

Несмотря на подобные нелепости, дисциплинированность помогала ему скрывать страсть — и свое присутствие — от Карлы. Его страсть была невидима для всех, кроме Анаклето. Людовико не был опытным воином на полях любви, но он знал, что любовь, прежде всего, — царство интриги, самая затейливая из всех человеческих игр. Как всякий человек, искушенный в одной игре, он сознавал собственные слабости в тех, где ему не хватало опыта. И логика, и интуиция убеждали его, что он не сможет завоевать Карлу, пока не завершится осада. Что ему необходимо дождаться мира. Любовная поэма ее музыки тем временем придавала ему сил — сил, чтобы выстоять, чтобы бороться, чтобы превратить жар собственной любви в мерцание почти догоревших углей вместо всепожирающего огня. Потом Тангейзер вернулся, она обнимала его на берегу, и великая засуха гнева и боли поразила его сердце, потому что он понял — на самом деле она играла для германца.