Тангейзер хотел, чтобы форту пришел конец, поскольку лишь тогда — таков был его план — явится единственная возможность спастись. Но каждый раз, когда ряд защитников откатывался назад или оказывался прорван и лезущие по лестницам обезумевшие турки, кажется, были готовы победить, какой-нибудь сумасшедший — Ланфредуччи, де Гуарес или, чаще всего, Ле Мас — объединял защитников и, в смертоносном исступлении, охватывающем всех, словно чума, христиане сбрасывали подползающих врагов обратно в канаву.

Тангейзер палил из поставленного на обломок стены ружья, проклиная Бога, проклиная их всех, проклиная упрямого мальчишку со всеми его потрохами. Он не давал Орланду умереть. Он боролся с головокружительными приступами собственного сумасшествия, когда его охватывало желание самому броситься в драку, когда доводы разума казались нелепыми, а смерть — единственным логичным исходом. Священная песнь, призывающая к самопожертвованию, звенела в ушах, обещая ему вечную славу и мгновенное освобождение от тягот, но он уже слышал эту песнь раньше: мелодия была фальшива, а нотами служили крики умирающих.

— Не высовывай голову, парень! — проревел он.

Он схватил Орланду за шею и потащил вниз. В урагане бушующей вокруг, сорвавшейся с тормозов храбрости страх в блуждающих глазах мальчика был единственным путеводным огоньком. Он отпустил его и схватил ошарашенного парнишку за руку.

— Мы переживем этот день, ты меня слышишь?

Орланду кивнул. Тангейзер стоял на одном колене — и именно в этот момент ружье дернулось и выстрелило ему в бедро. От мощного толчка в бок его перевернуло и выбросило на другую сторону защитной насыпи. Он висел за стеной в сорок футов, состоящей в основном из шатких булыжников. Орланду вцепился в державшую его руку хозяина мертвой хваткой. Тангейзер подтянулся, перемещаясь под защиту зубца стены и нащупывая пальцами опору.

За все время, проведенное в крепости, он получил множество ударов по кирасе и еще больше — по шлему, отделавшись всего-навсего синяками. Зато собственная же пуля угодила ему в бедро под край доспеха и застряла в мышцах спины. Он чувствовал тяжелый кусок свинца под кожей. Пуля вошла неглубоко, так просто она его не убьет. Нагноение же, пусть и медленное, начнется обязательно. Из своей сумки он достал влажную тряпку, в которую были завернуты гранулы окопника аптечного и пиретрума. Тангейзер поспешно разжевал одну гранулу и засунул кашицу в рану. Кровотечение остановилось; поразмыслив, Тангейзер решил, что чувствует себя вполне терпимо. Орланду смотрел на него с тревогой. Тангейзер выдавил улыбку.

— Ты уже дважды спас меня, парень. Теперь принеси мне воды, а то в горле пересохло.

С крыши крепости Святого Анджело Оливер Старки и Ла Валлетт наблюдали, как солнце клонится к закату за завесой пунцового тумана. Много старших рыцарей стояли тут же, бормоча «Отче наш» или слова малой службы. Впереди за заливом форт Сент-Эльмо стоял в ярком кольце огня. Время от времени дым рассеивался, и тогда становились видны выдвижные лестницы, прислоненные к стенам, и многоцветная толпа мусульман вокруг; горшки с горючей жидкостью неслись вниз с закопченных известняковых стен, среди зубцов стен или в проломе ярко вспыхивали доспехи. Временами казалось, что яростная битва проходит в тишине. Но затем над заливом разносились волны чудовищного шума. Несмотря на бушующий ад, знамя Святого Иоанна все еще развевалось, потрепанное, но явственно различимое над языками пламени.

Турки были уверены, что на завоевание выстроенного в форме звезды форта уйдет не больше недели. Даже сам Ла Валлетт не ожидал, что его хвастливое обещание продержаться три недели осуществится. Однако же для геройской крепости эта мрачная пятница была тридцатым днем осады.

Старки поглядел на Ла Валлетта. Старик сохранял бодрость, даже когда сам Старки валился с ног, а он еще каждую ночь жертвовал часом сна, чтобы помолиться Марии Филермской. Его неутомимость была поразительна. Он лично следил за разработкой и сооружением новых внутренних стен, едва ли не за каждым кирпичом. Он завершил очередную проверку запасов пищи и вина в пещерах под городом. После чего он подсчитал все еще раз, а потом еще раз, и на основании своих расчетов он удвоил рацион отрядам рабов, из чьих конечностей намеревался выжимать теперь по два дополнительных часа работы в день. Он приказал выкопать на острове Лизола братские могилы и прикрыть их плетенками из прутьев, чтобы в народе не началась паника. Он совершал ежедневный обход, в разное время, госпиталя, бастионов разных лангов, пушечных батарей, рынков и оружейных мастерских. Его суровое мужское обаяние придавало людям, где бы он ни появлялся, силы стоять дальше. Его религиозность поддерживала и укрепляла их верность, ибо он был защитником веры во плоти. В его немолодом лице, которое все чаще казалось отлитым из бронзы, они видели полное отсутствие сомнений в себе и совершенное отсутствие жалости. Ежедневное повешение очередного мусульманина, заложника войны, напоминало им, что, как бы они ни боялись Турка, великого магистра нужно бояться еще больше.

Наблюдая, как его собратья гибнут на другом берегу гавани, Ла Валлетт выглядел так же безмятежно, как святой Иероним на картине. Он знал, что даже эпическое противостояние Сент-Эльмо — лишь прелюдия к сражениям более серьезным: за Лизолу и Эль-Борго. В какой-то миг Старки показалось, что спокойствие Ла Валлетта совершенно неестественно. Бесчеловечно.

— Греческие поэты использовали слово «экпирозис», описывая своих героев, — сказал Старки. — Ахилла, Диомеда, Аякса. Это означает — подлежащий уничтожению огнем.

— Наши герои пока еще не уничтожены, — сказал Ла Валлетт. — Слушайте.

Турецкие трубы взвыли на холме Скиберрас, чья многострадальная грудь поднималась из багровой дымки. Наблюдатели задержали дыхание. Затем с разгромленных стен за заливом донесся нестройный клич. Старки не верил своим ушам.

— Это было «ура»? — спросил он.

Клич во второй раз взлетел над дымящимися стенами. Голоса обреченных на смерть братьев пронзили сердце каждого, кто стоял перед высокими парапетами стены Сент-Анджело. Некоторые разразились слезами, нисколько того не стыдясь. Когда турки снова отступили вверх по холму, Ла Валлетт повернулся к Старки, и Старки понял, что был несправедлив к нему, потому что глаза старика застилали слезы.

— Даже древние не знали таких героев, как эти, — сказал Ла Валлетт.

Начиная осуществлять свой небезопасный план, Тангейзер спрятал последние пять фунтов опиума и кольцо из русского золота под камнем в полу кузницы. Скрыл следы своей деятельности под слоем золы и соломы. В менее безопасном тайнике, под расколотыми балками потолка верхней комнаты башни, он еще раньше оставил свое нарезное ружье с колесцовым замком, порох и пули. Вынул из заплечного мешка последнюю бутылку бренди и вышел во двор, желая потешить свою рану в бедре. Турецкий свинец все еще был в нем, но он понимал, что не имеет права отвлекать хирургов, когда сотни людей с куда более кошмарными ранами лежат на камнях перед церковью. В любом случае, эта пока не вынутая пуля может оказаться полезной для его плана.

В центре открытой площадки горел костер, в котором рыцари сжигали все, что турки могли бы забрать себе. Еду, мебель, гобелены, просмоленные обручи, древки копий, аркебузы, даже священные иконы и утварь, которую могли осквернить враги. Это был самый верный знак, что Сент-Эльмо готовится к своему концу. Церковный колокол звонил, языки пламени лизали темное небо. Странное умиротворение правило этой ночью.

Орланду отыскал Тангейзера у костра. Мальчик был раздет до пояса и из-за худобы, чумазого лица и широко раскрытых темных глаз казался еще моложе, чем был на самом деле. У него на шее, на веревке, висел цилиндр, запечатанный промасленной тканью и воском. Увидев этот цилиндр, Тангейзер ощутил облегчение. В нем содержалось письмо к Оливеру Старки, где рукой Тангейзера был записан подробный отчет о состоянии войск Мустафы, о численности и размерах осадных орудий и, вопреки желанию Орланду возвратиться в Сент-Эльмо, содержалась просьба ни при каких обстоятельствах не позволять мальчику вернуться в форт. Еще он просил Старки сделать все возможное, чтобы женщины ни в чем не нуждались и оставались в безопасности.