Нагруженные, вышли где-то стороной, оглянулись на крестики покосившиеся и пошли к трамваю. Приехали уже к вечеру, вошли в зал и остановились, ошеломленные необычайным зрелищем.

За роялем сидел воспитатель и нажаривал краковяк, а Шкида, выстроившись парами, переминалась с ноги на ногу и глядела на Викниксора, который стоял посреди зала и показывал на краковяка:

— Сперва левой, потом правой. Вот так, вот так!

Викниксор заскользил по паркету, вскидывая ноги.

— Вот так. Вот так. Тру-ля-ля. Ну, повторите.

Шкида неловко затопала ногами, потом подделалась под такт и на лету схватила танец.

— Правильно. Правильно. Ну-ну, — поощрял Викниксор.

Ребята вошли во вкус, а Кубышка, старательно выделывая кренделя своими непослушными ногами, даже запел:

В самый разгар общего оживления распахнулись двери зала и послышался голос Джапаридзе:

— А мы зелень принесли!

— Ого!

— Ура! Даешь!

Пары сбились, и все бросились к пришедшим.

Развязывая мешки, Дзе спросил:

— А что это Викниксор прыгает?

— Дурак ты! Прыгает!.. Он нас танцам к завтрашнему вечеру учит, — обиделся Мамочка.

Зелень извлекли при одобрительном реве и тут же начали украшать зал. Уже наступил вечер, а ребята все еще лазали с лестницей по стенам, развешивали длинные гирлянды из ели и украшали портреты писателей и вождей зелеными колкими ветками.

— Ну вот, как будто и все.

— Да, теперь все.

Белый зал стал праздничным и нарядным, из казенного, сверкающего чистотой и белизной помещения он превратился в очень уютную большую комнату.

— Пора спать, — напомнил воспитатель, и через минуту зал опустел.

Утро особенно, по-праздничному шумно разгулялось за окном. Звуки оркестра, крики, говор разбудили шкидцев. Просыпались сами и заражались настроением улицы. За утренним чаем Викниксор сказал небольшую речь об Октябрьской революции, потом от Юнкома говорил Еонин, а затем все встали и дружно пропели сперва «Интернационал», потом шкидский гимн.

День начался сутолокой. В зале шла последняя, генеральная репетиция, в кухне готовился ужин гостям. В канцелярии стряпались пригласительные билеты и тут же раздавались воспитанникам, которые мчались к родителям, к родственникам и знакомым.

Шкида стала на дыбы.

Подошло время обеда, но как-то не обедалось. Ели нехотя, занятые разговорами, взволнованные. Старшие, не дообедав, ушли на репетицию, младшие, рассыпавшись по школе, таскали в зал стулья и скамейки и устанавливали их рядами. Шкидцы сияли, и Викниксор был вполне доволен, видя отражение праздника на их лицах.

Часа в четыре актеры кончили репетицию.

— Довольно прилично, — заключил критически Япончик, потом скомандовал:

— Час отдыху. А затем — гримироваться!

Декорации также были готовы. Американские одеяла оказались хорошим подспорьем, и маленькая подкраска цветными мелками дала полную иллюзию комнаты. Установили стол и стулья, на сцену повесили карту.

В пятом часу начали собираться гости. Специально откомандированный для этой цели отряд шкидцев отводил их в комнату для ожидания, и там они сидели до поры до времени со своими родственниками-учениками.

На сцене тем временем шли последние приготовления. Притащили обед — суп и несколько булок из порций, предназначавшихся гостям. Все это требовалось в первом действии. Кулак, хозяин дома, должен был угощать на сцене участников белого заговора.

За кулисами гримировались, когда пришел Викниксор и озабоченно бросил:

— Пора начинать!

— Мы готовы, — раздалось в ответ. Пять минут спустя зазвенел звонок, призывающий занять места. Сгрудившись у занавеса, ребята смотрели в щелку, как заполнялось помещение. Народу пришло много. При виде рассаживающихся гостей Японец заволновался, скрипнул зубами и неопределенно процедил:

— Ну, будет бой. Не подпакостить бы, ребятки.

— Не подпакостим. Япончик, — ухмыльнулся Купец, что-то прожевывая. — Не бойся, не подпакостим…

Грянул второй звонок. Зал зашумел, заволновался и стал затихать. С третьим звонком судорожно дернулся занавес, но не открылся. Зрители насторожились и впились глазами в сцену. Занавес дернулся еще два раза и опять не раздвинулся. В зале наступила тишина. Все с интересом следили за упрямым занавесом, а тот волновался, извивался, подпрыгивал, но пребывал в прежнем замкнутом положении. Кто-то в зале посочувствовал:

— Ишь ты, ведь не открывается.

Вдруг из-за сцены донеслось приглушенное восклицание:

— Дергай, сволочь, изо всей силы. Дергай, задрыга!

Что-то треснуло, занавес скорчился и расползся, открывая сцену. Зрители увидели комнату и стол посредине, вокруг которого шумели заговорщики.

Спектакль начался.

На сцене собралось довольно необычное общество.

За столом сидел Купец в каком-то старомодном сюртуке или в визитке и в широченных синих шароварах. Возле него восседала какая-то не то баба, не то дамочка. Определить социальную принадлежность этой особы было затруднительно, потому что она была как бы склеена из двух разных половинок: верхняя часть, вполне отвечавшая требованиям спектакля, изображала интеллигентную особу в шляпе с пером, а нижнюю она как будто заняла у какой-то рязанской крестьянки в ярком праздничном платье с разводами. Однако с таким раздвоением личности зрители скоро свыклись, так как и другие заговорщики выступали в не менее фантастических костюмах, а главный вдохновитель белых, французский дипломат, в подтверждение своей буржуазной сущности имел всего-навсего один довольно помятый цилиндр, которым он и жонглировал, прикрывая шкидские брюки из чертовой кожи и холщовую рубаху.

Действие проходило мирно, и Японец уже начал было успокаиваться, как вдруг на сцене произошло недоразумение.

Кулак по ходу пьесы возымел желание угостить заговорщиков и, воодушевившись, позвал кухарку.

— Эй, Матрена! Неси на стол! — густейшим басом заговорил Купец.

В ответ — гробовое молчание.

— Матрена, подавай на стол!..

Опять молчание. Заговорщики смущенно заерзали, смущение проникло и в зрительный зал. Зрители заинтересовались упрямой Матреной, которая с таким упорством не откликалась на зов хозяина, и затаив дыхание ждали.

Купец побледнел, покраснел, потом в третий раз гаркнул, уже переходя границы текста из пьесы:

— Матрена! Ты что ж, дурак, принесешь жрать или нет?

Вдруг за кулисами что-то завозилось, потом тихий, по внятный голос выразительно прошипел:

— Что же я тебе вынесу, дубина? Слопал все до спектакля, а теперь просишь.

В зале хихикнули. Япончик побледнел и помчался на другую сторону сцены. Там, у кулисы, стояла растерявшаяся кухарка — Мамочка.

— Неси, сволочь! Неси пустые тарелки, живо! — накинулся на нее Японец.

Между тем Купец, не имея мужества отступить от роли, продолжал заунывно взывать:

— Матрена! Подавай на стол, Матрена! Неси на стол.

Весь зрительный зал сочувствовал Офенбаху, попавшему в глупое положение, и вздох облегчения пронесся в рядах зрителей, когда одноглазая Матрена, гремя пустой посудой, показалась наконец на сцене. Спектакль наладился. Играли ребята прилично, и зрители были довольны.

Во втором действии, однако, опять произошла заминка.

В штаб красных пришла шпионка. Сцена изображала сумерки, когда Саша Пыльников, облаченный в шляпу с пером, таинственно появился перед зрителями. Он прошипел дьявольским голосом о конце владычества красных и подбежал к карте.

— Ага, план наступления, — хрипло пробормотал он.

Зрители притаились, зорко наблюдая за коварной лазутчицей из стана белых. Тут Саше понадобилось достать коробок и, чиркнув спичкой, при ее свете разглядывать план. И вот, в решительный момент он вдруг вспомнил, что спички находятся под юбкой, в кармане брюк.