Странные они, эти охранники. Лично я не в силах понять, как человек может жить такой бессмысленной жизнью день за днем, год за годом, и при этом казаться довольным. Их главные интересы скучны и мелковаты, их воображение занимают лишь выход в отставку, газоны, рыбалка и качественная звуковая аппаратура. Заговоривший со мной охранник готовился оставить службу и уйти на покой. Люди вроде него находятся почти в потерянном состоянии, как очень многие, оставшиеся без цели в жизни или возможности иметь отношения с другими людьми.

Наконец, в полчетвертого утра, мне сказали, что прибыли люди шерифа. Я взял две коробки с юридическими материалами — это было все, что я мог унести, и пошел по коридору. За мной следовал обиженный охранник, он нес мою пишущую машинку и еще одну маленькую коробку. Я недалеко ушел от комнаты, когда ко мне приблизились начальник тюрьмы и его помощник и пожелали мне удачи в достижении окончательного освобождения. Происходящее напоминало сцену из книг Кафки или из произведения Женэ «Балкон»: чисто внешне все было нормально и логично, но суть происходящего была ужасной, от нее веяло фантасмагорией. Это было признаком символического ритуала; никто не был увлечен им по-настоящему, никто не переживал. Мы просто проделывали определенные движения.

Я миновал комнату для свиданий и вышел через открытые ворота. Я впервые прошел через ворота, ведь в колонию меня привезли на автобусе. Затем мы спустились по ступенькам и направились к главным воротам тюрьмы — последнему препятствию на моем пути. Когда мы подошли к электрическим воротам, они зажужжали и перед нами открылась земля. От этого все происходящее приобрело еще более нереальный характер, ведь было не видно, кто открыл ворота, они просто разъехались в стороны при нашем приближении. За воротами меня ждали два помощника шерифа в штатском, рядом стояли два охранника колонии в форме. Я подписал несколько последних документов, подтвердив, что я получил всю свою собственность. И вновь я оказался во власти шерифа Аламедского округа.

Есть такое древнее выражение у африканцев: я — это мы. Если бы вы встретились с каким-нибудь жителем Африки в стародавние времена и спросили бы его, кто он, он бы ответил вам: «Я — это мы». Это и есть революционное самоубийство: я, мы, все мы вместе — это нечто одно и одновременно каждый из нас самостоятелен.

Когда я вышел за тюремные ворота, мне не дали ни секунды, чтобы почувствовать облегчение, не говоря уже об иллюзии свободы. Прежде чем мне сказали, куда меня повезут, ко мне подошел один из помощников шерифа и произнес: «Нам нужно надеть на тебя кандалы». Я не стал отвечать. Они обмотали цепь вокруг пояса и пропустили ее через промежность. От пояса шли две цепи к запястьям, кроме того, была еще одна цепь, связывавшая между собой обе руки. Потом они обмотали цепью мои ноги и протянули цепь от промежности к цепям на ногах. Наконец, мои ноги соединили цепью шести дюймов длиной, так что мне приходилось подволакивать их при ходьбе. Я едва мог пошевелить руками. Полицейские несли мои коробки, пока я ковылял примерно двадцать пять ярдов до обычной машины без всяких признаков, обозначавших ее принадлежность к полиции. Я залез в машину и постарался усесться поудобнее. Это было сделать нелегко.

Два помощника шерифа сели на передние сиденья. Пока один из них начал заводить машину, другой сказал: «Погоди немного, мне нужно достать пистолет из багажника». Я повернулся назад и понаблюдал, как полицейский обогнул машину и приладил к ремню что-то похожее на короткоствольный револьвер тридцать восьмого калибра. Да уж, мы были поистине на равных — он с пистолетом, а я в цепях.

Я не ездил на машине двадцать два месяца. У меня возникло какое-то странное ощущение, когда мы гнали по шоссе со скоростью восемьдесят миль в час. Мы проехали мимо большого дорожного знака «Дорога на Хьюи», который указывал поворот направо. Я видел этот знак из окон автобуса, когда мы только направлялись в колонию для уголовных преступников. Помню, как сказал тогда своим спутникам: «Последний раз, когда они видели Хьюи, он мчался на большой скорости по дороге на Хьюи». На этот раз я не стал представлять себя, уносящегося прочь от этой маленькой грязной дороги.

Помощники шерифа обсуждали между собой заявление президента Никсона насчет Чарльза Мэнсона,[53] сделанное накануне.[54] Они считали, что это было очень глупо — выступать с таким заявлением. Я был согласен с ними. Я не удивился, узнав, что он сказал нечто такое, что нарушили этику и принципы профессии юриста. Такому человеку, как Никсон, не следует отступать от написанных спичрайтерами текстов, потому что каждый раз, когда он так делает, он садится в лужу. После этого нельзя было исключить, что Мэнсон должен будет предстать перед новым судом.

Помощники шерифа поинтересовались, что я думаю насчет суммы своего залога. Я сказал, что понятия не имею. Они прикинули и решили, что где-то между 100.000 и 200.000 $, а потому пустились в дальнейшие рассуждения о размере залога и стали гадать, выберусь я или нет. Я заверил их, что выйду на свободу сразу же, даже если сумма залога достигнет миллиона долларов, так как люди не потерпят, если меня оставят в тюрьме. Они согласились с тем, что, возможно, меня освободят. Если будешь вести себя с ними по-другому, они тут же воспримут это как проявление слабости, поскольку ощущают врожденное превосходство над тобой. Когда они остановились около небольшой дешевой кафешки в Кинг Сити, чтобы купить там кофе и пончиков, они спросили, хочу ли я чего-нибудь. Я сказал, что нет. Потом они спросили, где был Х Рэп Браун. Я опять сказал, что не знаю. Не могу понять, почему они спрашивали об этом, потому что я бы им, разумеется, ничего не сказал, даже если бы эта информация была мне известна.

Подъезжая к Салинас, мы миновали одну из тюрем штата — Соледад. Жуткой и мрачной выглядела она ранним утром. Неясные очертания серых стен, молчаливых и зловещих, терялись в смутном свете. Я вспомнил обо всех своих чернокожих братьях, сидевших там, вспомнил Джорджа Джексона. Странное и тревожное чувство охватило меня при мысли о том, что я так близко нахожусь от них, а они не имеют ни малейшего об этом представления. Но, может быть, они не спали в этот час. Помощники шерифа выразили радость по поводу того, что они не работают в Соледаде. Агрессивные заключенные, постоянные неприятности, беспорядки, знаете ли. Они разговаривали о разных тюрьмах в штате и спросили меня о колонии для уголовных преступников. Я описал им план тюрьмы и ее материальное обеспечение. Возможно, оно было лучше, чем в любой другой тюрьме штата, за исключением тюрьмы Шино. В Шино с этим обстояло вообще отлично — там был бассейн и площадка для гольфа, к тому же заключенным разрешалось носить собственную одежду. И охрана была не такой строгой. Колония, в которой сидел я, существует всего лишь десять лет, поэтому она чище, чем остальные. Но все тюрьмы похожи одна на другую: заключенный вынужден жить в пространстве десять на семь с половиной футов, с туалетом, раковиной, столом и стулом, койкой и цементным полом. И так везде. Помощники шерифа признали, что проблемы тюрем, похоже, неразрешимы. Кажется, они думали, что разрешение свиданий с женами может помочь, как, например, это сработало в Мексике, несмотря на плохие материальные условия. Я просветил их насчет гомосексуализма в колонии. Если 80 % заключенных — гомосексуалисты, то свидания с женами тут вряд помогут.