Пока я надрывался, чернокожий напарник полицейского смеялся, пока они вдвоем шли по коридору. Не знаю, смеялся он надо мной или над коллегой. Некоторые заключенные, разбуженные мной, подумали, что он смеялся от отчаяния. Тот белый полицейский не вернулся к моей камере, он был слишком труслив. На следующий день, когда я вышел во двор, то увидел, что давешний чернокожий охранник все еще на посту: должно быть, он отрабатывал вторую смену. Я спросил у него имя белого охранника. Он сказал, что думал, мы хорошо знаем друг друга и просто шутим. Я сказал ему, что он и сам прекрасно знает, что я не шучу ни с одним из охранников, включая его самого. Единственные отношения, которые могут между нами быть, — это отношения заключенного и охранника, и ничего больше. Я вовсе не был благодарен тому белому охраннику и собирался подать на него в суд. Чернокожий охранник сказал, что в этом случае ему не остается ничего другого, как свидетельствовать в мою пользу, так как правда была на моей стороне, а белый охранник был не прав. Он ничего не сказал тогда, потому что думал, мы дурачились все время. Негр пообещал рассказать белому охраннику о моей реакции. После того, как я напомнил ему, что не играю ни с кем из них, он промолчал. До суда дело не дошло, я так никогда и не узнал, стал бы чернокожий охранник свидетельствовать в мою пользу или нет.

Воспоминание об этом случае пронеслось в моей голове, пока мы поднимались на лифте. Выйдя из лифта, мы прошли в специальное помещение, эдакий тюремный предбанник. С меня сняли оставшиеся цепи, опять раздели и осмотрели. После того, как я оделся, началась долгая процедура оформления. Меня определили в приемный отсек Б.

За углом этого отсека, на расстоянии около пятнадцати футов, располагался больничный отсек. Здесь заключенных держали в полуизоляции. Больничный отсек был рассчитан человек на пять, поэтому заключенных с легкими заболеваниями оставались здесь недолго. Большинство заключенных прибывает в приемный отсек из камер смертников в Сан-Квентине либо останавливается здесь как раз на пути в Сан-Квентин, в те же самые камеры смертников, и ждет здесь приговора после обвинения в убийстве первой степени. Двери обычных камер в окружной тюрьме выходят в «комнату отдыха». В семь утра заключенных выводят из камер в эту комнату и запирают обратно в семь вечера. Целый день они не могут прилечь на свою постель. Однако в больничном отсеке заключенные могут заходить в свои камеры и выходить оттуда, когда они захотят. Заключенных, которым предстоит отправиться в камеру смертников, помещают сюда, потому что многим из них требуется работать с материалами их судебного дела. Им также можно иметь пишущую машинку, что запрещено в обычных камерах. Больничный отсек заключенные прозвали «малой камерой смертников». Заключенные попадают сюда или непосредственно из камеры смертников (их держат здесь, пока они стараются еще что-то сделать в суде), или они оказываются здесь после пересмотра дела в ожидании нового судебного разбирательства. Большая часть заключенных из Аламедского округа, находящихся в камерах смертников в Квентине, так или иначе прошли через больничный отсек окружной тюрьмы. Да и я отсидел в «малой камере смертников» четыре месяца, пока отбывал наказание по делу о нападении на Одела Ли. Я познакомился здесь с несколькими парнями.

За какой-то час я уже переговорил со всеми, кого встретил здесь тридцать три месяца назад. За это время кто-то съехал отсюда, а кто-то вернулся, но уже по новому обвинению. Один из них был молодой парень по кличке Славный малый. Славный малый поправился с тех пор, когда я видел его в последний раз. Он был здоровый — шесть футов три дюйма ростом, 230 фунтов весом, очень сообразительный и интересный, правда, не очень образованный, поскольку большую часть своей жизни просидел в тюрьме. Но у него лучше всех получалось выживать на улице. На этот раз он угодил за решетку то ли за ограбление банка, то ли за похищение человека, не знаю точно. Ему было двадцать два года, одиннадцать из них он провел в разных тюрьмах для несовершеннолетних — в Трейси и Соледаде.

Я поинтересовался у народа насчет еще одного своего дружка — Макферсона. С этим белым парнем я довольно близко сошелся, когда мы вместе сидели в «малой камере смертников», пока его не отправили в настоящую камеру смертников в Квентине. Я что-то слышал о пересмотре его дела. Оказалось, что так и было. Макферсон сидел в больничном отсеке, как раз за углом, так что я прокричал ему приветствие. Он был счастлив услышать мой голос. Потом мы вспомнили старые времена. На мой вопрос о его деле он ответил, что ожидает еще одного приговора к смертной казни. Его опять обвинили в убийстве первой степени, и со следующей недели он начинал ждать нового судебного слушания.[55]

Макферсон был одноглазым. Второй глаз он потерял в тюрьме в Санта-Рите до того, как его обвинили в убийстве. Он был в изоляции, никому с ним не разрешали разговаривать. У Макферсона помутился рассудок, и он воткнул себе в глаз карандаш. Охранник потом рассказывал, что после этого Макферсон упал с криком: «Я убил Гошера». Гошер был немецким инженером, в убийстве которого Макферсон обвинялся и был признан виновным. Однако дело Макферсона было пересмотрено. Апелляционный суд признал его сумасшедшим на момент заявления. Суд посчитал, что, хотя Макферсон и сделал заявление, оно не может быть использовано как признание. Новый суд обвинил его снова, потому что кузен Макферсона свидетельствовал против него. Кузен, которому тоже было предъявлено обвинение в убийстве, нанял себе ловкого адвоката, получил неприкосновенность от обвинения и дал показания. Кузен признался в соучастии в убийстве, но показал, что убийство совершил Макферсон. Тут уж никакие протесты не могли спасти Макферсона. А вот его кузен так в тюрьму и не попал.

Около десяти часов утра ко мне пришли адвокаты, чтобы обсудить слушание о залоге. Им казалось, что залог будет определен где-то в размере 100.000 $. Они пытались договориться об освобождении под мою собственную гарантию, но пока было неясно, получится у них или нет. Окружной прокурор демонстрировал снисходительность и готовность сотрудничать, что было удивительно при любых обстоятельствах. Но это было совсем неожиданно с учетом того, что окружным прокурором был Лоуэлл Дженсен, который был обвинителем на моем процессе. Он сменил Фрэнка Коукли на посту прокурора Аламедского округа. Новое отношение Дженсена нас порядком озадачило. Мы решили, что он знал о неизбежности моего освобождения под залог и потому был таким покладистым, показывая свою «честность». Поражение стало бы для него ударом, но освобождение под залог было неизбежным в любом случае, поскольку меня уже не могли за преступление, караемое смертной казнью. Но какой же будет сумма залога? Сначала мои адвокаты пытались выяснить это в суде, судья отправил их к прокурору. Они поехали к нему, однако Дженсен сказал им поговорить с судьей. Так они и перекладывали ответственность друг на друга. Наконец, окружного прокурора уведомили, что решение принимать ему, с чем он и смирился.

Мои адвокаты указали на то, что я никогда не предпринимал попытки сбежать от правосудия, будучи отпущенным под залог, и всегда приходил в суд вовремя. По словам Дженсена, он верил, что я обязательно появлюсь в суде, следовательно, у него не было повода не удовлетворить ходатайство об освобождении под залог. С одной стороны, Дженсен не хотел огорчать негритянскую общину слишком высоким залогом, с другой — не хотел злить своих друзей назначением небольшой залоговой суммы. Для таких людей, как Дженсен, правосудие имеет дело лишь с политикой, а не юридической процедурой. Мои адвокаты напомнили прокурору, что в делах, подобных моему, когда обвиняемый имеет репутацию человека, всегда являющегося в суд, сумма залога обычно не превышает 5.000 $. С этим доводом Дженсен не стал спорить, но сказал, что должен увеличить залог, поскольку, во-первых, однажды я уже был осужден, во-вторых, из-за серьезности дела, и, в-третьих, потому, что отпущенный под залог Элдридж Кливер в суд не явился.[56] Адвокаты сказали, что согласятся тысяч на десять, хотя, по их мнению, это и было слишком много. Переговоры моих адвокатов с окружным прокурором проходили в его офисе утром 4 августа, во вторник. Мне было назначено явиться в суд на следующий день — в среду. Пока обсуждался размер моего залога, я ждал в тюрьме, время от времени мои адвокаты сообщали, как идут дела.