Я был ошеломлен. Диана поставила вопрос с резкой прямотой, как мог бы обратиться джентльмен к джентльмену, добродушно, но решительно требуя объяснений некоторым сторонам его поведения и отбросив те недомолвки, околичности, смягчения, иносказания, какими в высших кругах общества сопровождаются обычно объяснения между лицами разного пола.

Итак, я был в полном замешательстве. Меня неотступно терзала мысль, что сообщения Рэшли, если даже и верить им, должны были только пробудить во мне жалость к мисс Вернон, но никак не мелочную злобу; и если бы даже они представлялись самым лучшим оправданием моей вины, мне было бы крайне затруднительно высказать слова, которые, конечно, не могли не оскорбить самолюбия мисс Вернон. Видя, что я колеблюсь, она продолжала в несколько более настойчивом, но все еще сдержанном и учтивом тоне:

— Надеюсь, мистер Осбалдистон не оспаривает моего права требовать объяснений? У меня нет близкого человека, который мог бы заступиться за меня; значит, по справедливости, мне позволительно самой за себя заступиться.

Я неубедительно пытался объяснить свое грубое поведение дурным расположением духа и неприятными письмами из Лондона. Мисс Вернон, предоставив мне возможность исчерпать все оправдания и честно запутаться в них, внимательно слушала меня с улыбкой полного недоверия.

— А теперь, мистер Фрэнсис, когда вы покончили с прологом к вашему извинению, неуклюжим, как все прологи, будьте любезны раздвинуть занавес и показать мне то, что мне желательно увидеть. Словом, сообщите, что говорил обо мне Рэшли, ибо он главный механик и первый изобретатель всех интриг в Осбалдистон-холле.

— Но, допуская даже, что мне есть что сообщить, мисс Вернон, не осудите ли вы того, кто выдает тайны одного союзника другому? Рэшли, как вы сами заявили, утратив вашу дружбу, остается вашим союзником.

— Я не терплю увиливания и не склонна шутить в таком деле. Рэшли не может, не должен, не смеет вести обо мне, Диане Вернон, такие речи, которые нельзя мне передать, когда я того прошу. Совершенно верно, что в некоторых делах нас связывают тайна и взаимное доверие, но то, что он сообщил вам, не могло их касаться, и лично ко мне они не имеют никакого отношения.

К этому времени я уже оправился от замешательства и быстро принял решение не раскрывать того, что доверительно поведал мне Рэшли. Я полагал недостойным передавать частный разговор. «Мне, — подумал я, — на пользу это не послужит, а Диане Вернон, несомненно, причинит большую боль». Итак, я ответил с глубокой серьезностью, что между мною и мистером Рэшли Осбалдистоном «имел место легкий разговор о семейном положении обитателей замка», и заявил, что при этом не было сказано ничего такого, что бросало бы тень на нее; но добавил, что я как джентльмен не считаю возможным углубляться в более подробную передачу частной беседы.

Она встала с вдохновенным видом Камиллы, готовой ринуться в битву:

— Отговорки, сэр, вам не помогут: я должна получить от вас иной ответ.

Ее лицо вспыхнуло, в глазах загорелся дикий огонь, когда она заговорила вновь:

— Я требую такого объяснения, какого гнусно оклеветанная женщина вправе спросить у каждого мужчины, именующего себя джентльменом, какого женщина, лишенная матери, лишенная друзей, одинокая и беззащитная, предоставленная собственным силам и разуму, вправе требовать от каждого, кому выпал более счастливый жребий, — требовать именем Бога, пославшего на свет иных наслаждаться, а ее — страдать. Вы не откажете мне, или, — добавила она, подняв торжественно взор, — вы раскаетесь в своем отказе, если есть воздаяние за обиду на земле или в небесах.

Я был крайне изумлен ее порывом, но почувствовал, что такое заклятие обязывает меня отбросить излишнюю щепетильность и кратко, но внятно передать ей суть тех сведений, которые мне сообщил Рэшли.

Она опустилась в кресло и приняла спокойный вид, как только я приступил к своему рассказу; когда же я останавливался, подыскивая наиболее деликатный оборот, она не раз перебивала меня возгласом:

— Продолжайте, прошу вас, продолжайте. Первое слово, какое подвернется, будет самым простым и, верно, самым лучшим. Не бойтесь задеть мои чувства, говорите, как вы говорили бы третьему лицу, непричастному к делу.

Поощренный и ободренный такими словами, я прошел, спотыкаясь, через отчет, сделанный мне Рэшли, о ее давнишнем обязательстве выйти замуж за одного из Осбалдистонов и о трудностях вставшего перед нею выбора. На этом я хотел было умолкнуть, но Диана с присущей ей проницательностью обнаружила, что здесь таится недомолвка, и даже разгадала какая.

— Конечно, нехорошо было со стороны Рэшли рассказывать обо мне эти вещи. Я похожа на бедную девочку из волшебной сказки, просватанную с колыбели за Черного Норвежского Медведя, но горюющую больше всего о том, что школьные подруги дразнят ее «невестой косолапого мишки». Однако помимо всего этого Рэшли, верно, сказал что-нибудь и о себе самом в связи со мною.

— Он, конечно, намекнул, что если бы не боязнь кровно обидеть брата, то теперь, ввиду перемены в его судьбе, ему хотелось бы, чтобы вместо имени «Торнклиф» пробел в договоре заполнило имя «Рэшли».

— Вот как? — сказала она. — Он проявил ко мне такую снисходительность? Слишком много чести для его смиренной служанки Дианы Вернон. А та, разумеется, пришла бы в неистовый восторг, совершись на деле такая замена?

— Сказать по правде, он высказал нечто подобное и даже дал понять…

— Что именно? Я хочу услышать все! — с жаром воскликнула она.

— Что он положил конец вашей взаимной склонности, чтобы не дать разрастись чувству, воспользоваться которым ему не позволяло его призвание.

— Весьма ему обязана за такую заботливость, — ответила мисс Вернон, и каждая черта ее прелестного лица как бы стремилась выразить крайнюю степень гордого презрения.

С минуту она молчала, а затем продолжала с обычным для нее спокойствием:

— Я очень мало услышала от вас такого, чего не ждала услышать и не должна была бы ждать, потому что, за исключением одного обстоятельства, это все верно. Но как бывают яды настолько сильные, что несколько капель их могут будто бы отравить колодец, так и в сообщениях Рэшли была одна ложь, способная отравить весь источник, где, как говорится, обитает сама Истина. Такова основная и гнусная ложь, будто я, зная Рэшли — а я, к сожалению, вынуждена была его узнать слишком хорошо, — будто я при каких бы то ни было обстоятельствах могу помышлять о том, чтобы соединить с ним свою судьбу. Нет, — продолжала она с каким-то внутренним содроганием, выражавшим, казалось, невольный ужас, — любая судьба лучше, чем такая: пьяница, игрок, задира, лошадник, безмозглый дурак в тысячу раз предпочтительней Рэшли; монастырь, тюрьма, могила милее любого из них.

Грустные и горькие интонации звучали в ее голосе, отвечая странному и захватывающему романтизму ее положения. Такая юная, такая красивая, такая неискушенная, предоставленная всецело самой себе и лишенная всякой опоры, какую девушка находит в поддержке и покровительстве подруг, лишенная даже той слабой защиты, которую дают предписанные формы обращения с женщиной в светском обществе! Едва ли будет метафорой, если я скажу, что сердце мое обливалось кровью от боли за нее. Но в ее пренебрежении к церемониям чувствовалось столько достоинства, столько прямоты в ее презрении ко лжи, столько твердой решимости в этой манере прямо смотреть в глаза окружающим ее опасностям, что жалость моя уступила место пламенному восхищению. Диана казалась мне королевой, покинутой своими подданными и лишенной власти, но презирающей по-прежнему те общественные нормы, которые обязательны для лиц низшего ранга, и среди лишений доверчиво положившейся на справедливость небесную и на непоколебимую твердость собственного духа.

Я хотел бы высказать и участие свое и восхищение ее высоким мужеством в этой трудной обстановке, но мисс Вернон тотчас же заставила меня замолчать.

— Я говорила вам в шутку, — сказала она, — что ненавижу комплименты, теперь говорю вам всерьез, что не прошу участия и презираю утешение. Что легло мне на плечи — я вынесла. Что предстоит нести — снесу, как смогу. Никакие слова сострадания ни на волос не облегчат рабу его ношу. Есть на свете лишь один человек, который мог бы мне помочь, но он предпочел лишь увеличить легшую на меня тяжесть,