В то же утро ко мне приехали от Скарятина прокуроры и товарищи прокуроров – шесть гражданских и шесть военных. Я прикомандировал их в приказ к своему отделу, придал каждому из них одного младшего юриста из контрразведки, одного офицера или чиновника штаба и писаря. Они кооптировали себе помощников. Таким образом, составились 12 комиссий, которые рассматривали дело каждого без исключения приведенного из города, и если он оказывался большевиком или был причастен к восстанию, то сдавали его в тюрьму. Дознания, проводимые прокурорами, давали мне гарантию в безупречной закономерности, а также в том, что ничего не будет упущено. Эти 12 комиссий не следует смешивать с той комиссией под председательством прокурора Палаты, которую назначило Временное правительство. Этой последней мы передавали свои законченные дознания.

Весть о несостоявшемся аресте Троцкого быстро докатилась до Таврического дворца. Не прошло и нескольких часов, как ко мне приехали несколько членов Воинской секции Совета[87].

– Как? Вы хотели арестовать Троцкого? – обратились они ко мне с вопросом, в котором не было слышно упрека, но чувствовалось какое-то сострадание с оттенком, будто я не в своем уме.

– Да! Троцкого и до сих пор требую!

– Троцкого?

– Вы, очевидно, уже забыли, что было три дня тому назад, ну а я хорошо помню ваши бледные лица и трясущиеся подбородки, когда мы вместе отсиживались 4 июля.

– Да, но ведь это – Троцкий! Поймите – Троцкий! – старались они мне объяснить свое перед ним преклонение и для наглядности поднимали руки к небу[88].

В эти дни волнений как-то сам собой Штаб стал центром: все в нем сосредоточилось; а потому к нам часто заезжал прокурор Судебной палаты Каринский.

– Вот видите, Борис Владимирович, – сказал он мне, – как вы ни оберегали вашу контрразведку, а волею судеб она станет теперь охранным отделением, потому что других органов у нас нет.

– Ошибаетесь, – сказал я Каринскому, – я сдержал свое слово перед теми юристами, которые согласились мне помочь. Политические преследования против большевиков я веду не по контрразведке, а по отделу генерал-квартирмейстера теми двенадцатью чинами прокурорского надзора, которые к нему сегодня прикомандированы.

Как бы для наблюдения за деятельностью этих двенадцати, ко мне по меньшей мере два раза в день стал приходить министр труда Скобелев. Но он ни разу не посмотрел ни одного досье, а только обходил столы, которые пришлось расставить по комнатам, а один из них, за недостатком места, даже попал в светлый, но подвальный этаж. Вот только около этого, двенадцатого, Скобелев первый раз поморщился и сказал: «Как будто застенок!» Сначала я не мог понять этих визитов, но цель их не замедлила обнаружиться. Скобелев мне сказал:

– Я хотел вас просить – закройте «Маленькую газету».

Напомню, что эту газету издавал А. Суворин. Он тонко и остроумно твердил о бездеятельности Временного правительства. Кто этого тогда не видел? Суворин облекал свою критику в форму юмористических рассказов. В них особенно доставалось богатому бакинскому молоканину-социалисту Скобелеву. Мы, близко наблюдавшие безнадежную анемию Верховной Власти, готовы были обеими руками подписываться под статьями Суворина, а иногда хохотали до слез над его меткими анекдотами. Сверх того, некоторые сотрудники этой газеты вызывали во мне самые горячие симпатии, так как совершенно безвозмездно помогали контрразведке.

– Позвольте, – сказал я Скобелеву, – я совершенно не вижу повода закрывать эту газету. Критика необходима, а в статьях Суворина можно усмотреть много полезного.

– Какая там критика! Просто погромная газета. Я прошу вас ее закрыть.

– Да как же я могу закрывать газеты? А свобода слова? Наконец, почему вы обращаетесь ко мне? Я вовсе не городничий!

– Полноте! В массе всяких распоряжений вы сейчас можете всё. Вам это ничего не стоит.

– Нет! Простите! «Маленькой газеты» я не закрою!

На этом наш разговор и кончился, а Скобелев больше уже не приходил поглядеть, как были расставлены 12 столов.

Через два дня вижу в приемной вытянутые физиономии моих друзей – сотрудников «Маленькой газеты».

– Что такое?

– Газету закрыли.

– Кто?

– По приказу прокурора.

Вот что значит быть настойчивым министром. Доехал-таки!

В общей сумятице первые дни ликвидации протекали без прямого вмешательства Совдепа. Обвинение, брошенное большевикам, очистило нездоровую обстановку, а масса не делала различия между большевиками и немецкими наймитами. Их тащили со всех концов окраины столицы. Привезенных из Петергофа Дашкевича и Черновецкого едва не растерзали на вокзале; но толпа не пошла на самосуд, они отделались синяками. От добровольных Шерлоков Холмсов не было спасения. «Лес рубят, щепки летят». Так иногда неизвестные приклады в поисках большевистских голов падали на случайных прохожих. Эта неприятность произошла и с членом Совета Бенасиком, которому пришлось основательно перевязать голову[89]. Тюрьмы переполнились. Ко мне довольно часто приезжали члены Совета, по поручению своего председателя, со стереотипным вопросом:

– Чхеидзе прислал вас спросить – это вы арестовали члена нашего Совета X?

– Да! Я! А что? – ответил я первый раз и насторожился, ожидая вмешательства.

– Нет, нет, ничего, – поспешили меня заверить прибывшие. – Председатель хотел только знать, сделано ли это вами, представителем законной власти, или его схватила случайная толпа.

Было ли это искренно? Не думаю. Не могу не отметить, что лично со стороны Чхеидзе я всегда видел к себе корректное отношение. Я не касаюсь здесь тех гидравлических прессов, которые пускались за моей спиной[90].

Узнав об измене, полки заволновались. Вся первая Гвардейская дивизия выразила согласие на переформирование из расплывчатых масс в резервные части. Отдельные команды и даже полки согласились выступить на фронт. Войска, начавшие восстание, подлежали расформированию[91]. Оно началось с 1-го пулеметного полка. Несколько тысяч его солдат из 12 тысяч списочного состава пришли с повинной к Александровской колонне, привезя часть пулеметов. Остальные с 30 пулеметами просто разбежались.

Прокурор Судебной палаты Каринский выдвинул против большевиков обвинение по статьям 51, 100 и 108 уголовного уложения за измену и организацию вооруженного восстания.

Казалось бы, что еще надо? Но зловещим призраком стоял Троцкий.

Он не бежал, как Ленин, а рассылал иронические письма, спрашивая, когда же его арестуют.

Он стучал по советской трибуне и кричал им:

– Вы обвиняете большевиков в измене и восстании? Сажаете их в тюрьмы? Так ведь я был с ними, я же здесь! Почему вы меня не арестуете?

Они молчали.

Овший Моисеевич Нахамкес – он же Стеклов.

Был арестован в Берлине в начале войны, а затем освобожден и выпущен в Россию.

С первых же мартовских дней приобрел первенствующее значение в Совете солд. и раб. депутатов. При его непосредственном участии была уничтожена полиция, а также вынесено пресловутое постановление о невыводе гарнизона из Петрограда.

10 марта вошел в «Контактную комиссию», составленную из 5 человек и имевшую целью, по его же собственному определению: «Путем постоянного, организованного давления заставить Временное правительство осуществлять те или иные требования»[92].

Ненавидел русского офицера. Панически боялся Армии.

Призывал к убийству лиц, стоящих за продолжение войны.

При большевиках долгое время был редактором «Известий Совета солдатских и рабочих депутатов».

Украл альбомы марок Императора Николая II.