– Держите крепко, – отвечаю Снегиревскому, – сейчас высылаю вам новый ордер.

Беру новый бланк. Знаю, что обвинят в неисполнении двукратного приказания Временного правительства. После минутного размышления собственноручно вписываю так: «Доставить Нахамкеса в Штаб округа». Ставлю печать, подписываю и отправляю ордер с нарочным.

Должен отметить, что я совершенно сознательно не поставил даты на ордера, подписанные 1 июля. Было ясно, что все 28 человек при переездах их в Финляндию или обратно не будут схвачены в один день. А каждый день нес мне все новое и новое, что могло еще более обосновать и оправдать мои постановления, как и оказалось в действительности.

Такой порядок не вызывал никаких недоразумений, так как, поставив фамилию, я выдавал на руки ордера только своим высококвалифицированным служащим. В отличие от тех, кто поручал обыски разным любителям, на нас за все время, конечно, ни разу не было никаких нареканий.

Теперь же дело идет о Нахамкесе; а потому не сомневаюсь, что история выйдет громкая. К тому же ордер выписан именем Главнокомандующего; чувствую, что подкатил Половцова, и считаю необходимым его предупредить. А тут и он сам входит в свой кабинет, где на походе расставлен мой письменный стол генерал-квартирмейстера.

– Я, кажется, подвел тебя, так как вопреки приказанию Правительства все-таки арестовал Нахамкеса.

Половцов не может скрыть своего удовольствия:

– Ах, как хорошо сделал! Большое тебе спасибо! Вот и прекрасно. Да я скажу Керенскому, что он отменил арест Стеклова, а я арестовал Нахамкеса, – шутит он, задает несколько вопросов о заводе Лесснера и исчезает[97].

Часам к 8 вечера с шумом и грохотом в комнату 3-го этажа Штаба доставляется Нахамкес. Молодежь волнуется, прибегает, сообщает, что Нахамкес выражает возмущение, как осмелились арестовать его, члена «исполнительного комитета всея России», требует к себе Балабина или меня.

– Как мне с ним себя держать? Я бы не хотел к нему выходить, – говорит мне Балабин.

Тогда мы условились так: к Керенскому идет он и ко всем многочисленным обвинениям, выдвинутым при первой попытке ареста, прибавляет еще и новое – укрывательство Ленина, которого разыскивало Временное правительство, а к Нахамкесу выхожу я по возвращении Балабина.

Последний является часа через два: «Керенский возмущен, приказал изъять от нас Нахамкеса и передать его на усмотрение прокурора Судебной палаты». Так. Замечательный жест, если принять во внимание, что Керенский знал и от Козьмина, и от товарищей министра о подготовляемых покушениях. Оценил ли тогда Нахамкес такую деликатность?

Иду к Нахамкесу. В большой комнате десятка два всякого рода солдат, ординарцев, несколько офицеров. Развалившись, у стола сидит Нахамкес. Я отпускаю двух конвойных солдат, так как бежать от нас немыслимо. Останавливаюсь среди комнаты и спрашиваю:

– Вы хотели просить меня о чем-нибудь?

На это Нахамкес развязно и не трогаясь с места:

– Но я просил вас прийти еще два часа тому назад.

Такая обстановка для меня недопустима: кругом солдаты, я стою, а он сидит, нога на ногу, откинувшись спиной к столу, локти назад на столе. Делаю вид, что не слышу его ответа.

– Так вот, если хотите со мной говорить, так потрудитесь встать, – делаю я ударение на последнем слове.

Вскакивает как на пружине. Характер этого господина известен не мне одному. Настойчивый нахал, старающийся все время сесть вам на шею, он тотчас же трусливо прячется, как только на него прикрикнут. Но это не мешает ему высматривать случая, чтобы снова полезть вверх до нового окрика. Так было у нас с ним несколько раз и в этот вечер.

Нахамкес брюнет, громадного роста, выше меня, широкоплечий, грузный, с большими бакенбардами. Делаю несколько шагов в его сторону и сразу же начинаю жалеть, что двинулся с места: по мере того, как я приближаюсь к нему, у меня все больше и больше начинает слагаться убеждение, что он никогда в жизни не брал ванны, а при дальнейшем приближении это убеждение переходит в полную уверенность. Положительно начинаю задыхаться и непроизвольно делаю шаг назад.

– Почему вы меня арестовали, невзирая на запрещение Правительства? – спрашивает Нахамкес.

Отвечаю ему прописными фразами самого подлинного демократического словаря:

– Я знал, что при старом режиме особые исключения делались министрам и членам Государственного Совета; но ведь при новых условиях, кажется, все равны. Почему я должен сделать исключение для вас?

Смотрю – не понравилось. Очевидно, расчеты на эффект перед аудиторией провалились, да и трудно уже обличать нас в «контрреволюции».

– Как? Значит, вы арестуете и члена Учредительного Собрания?

Я: Не понимаю, причем тут Учредительное Собрание?

Нахамкес: Да, но я член Исполнительного комитета Советов солд. и раб. депутатов всей России, член законодательной палаты. По крайней мере, мы сами так на себя смотрим, – спешит добавить он, видя на моем лице неподдельное удивление.

– Не знаю, как вы на себя смотрите, – начинаю было я, но нас прерывает дежурный офицер, который докладывает, что прокурор Судебной палаты Каринский спешно просит меня к телефону. Выхожу в коридор. На всякий случай делаю знак дежурному, чтобы понаблюдал за дверью и не выпустил: все же так спокойнее.

По телефону Каринский сообщает, что ему известно об аресте Нахамкеса, которого мы должны передать в его ведение; но сам он очень занят, приехать не может, а вместо себя пришлет товарища прокурора. Это мне сразу не понравилось: не я позвонил ему, а он мне, значит, уже знает всю историю, а также, что Нахамкеса надлежит передать в его распоряжение. Очевидно, уже получил приказание и директивы. Но от кого? Балабин с ним ни в каких сношениях не состоял и никуда не телефонировал. А кроме меня и Балабина о приказании Керенского никто не знает. Значит, сам Керенский поспешил передать инструкцию. Наконец, очень подозрительно, что энергичный Каринский, так часто приезжавший ко мне, на этот раз сам отстраняется.

Возвращаюсь и говорю Нахамкесу, что напрасно он ссылается на распоряжение Временного правительства, так как военный министр сам приказал рассмотреть его дело прокурору, представитель которого сюда приедет.

На этот раз, едва я вхожу, как Нахамкес встает, вытягивается и, выслушав мои слова, спешит сказать:

– Я в вашем распоряжении.

Только поворачиваюсь, чтобы уходить, как вдруг распахивается дверь и в комнату входят председатель Совета солд. и раб. депутатов Чхеидзе, а с ним из президиума – Богданов и Сомов. Кто предупредил и этих об аресте? Откуда они узнали – мне неизвестно.

– В чем дело? – участливо обращается Чхеидзе к Нахамкесу и трясет ему руку. Следуют дальнейшие рукопожатия.

«Ну, – думаю, – попал под обстрел тяжелых батарей».

Нахамкес, перед тем загнанный в угол, быстро выправляется.

– Вот видите, арестован самовольно Штабом округа, – пробует он возвысить голос.

– Неправда, – в свою очередь повышаю я голос, – ведь вы же видели, что я приказал убрать караул.

Чхеидзе явно конфузится, чувствует себя неуверенно.

– Будьте добры, нельзя ли нам пойти в какое-нибудь другое помещение? – обращается он ко мне, показывая на находящихся в комнате солдат.

– Хорошо, пожалуйста.

Иду вперед; все выходят по очереди; а навстречу подходят ко мне резервы и прежде всех Балабин.

Устраиваемся в большом кабинете Главнокомандующего, где собираются: с одной стороны – Чхеидзе, Богданов, Сомов и Нахамкес; а с другой – Балабин, я, известный горный инженер П., начальник контрразведки В. и состоящий для поручений при Главнокомандующем ротмистр Рагозин.

Начинается бесконечный разбор дела, продолжавшийся всю ночь напролет. Привожу довольно тяжелую сцену, за которую я получил впоследствии несколько упреков.

Нахамкеса уже не узнать: ободренный присутствием главных сил Совета, он, окончательно расправив крылья, постепенно лезет вверх. Он подробно комментирует, как был редактирован первый ордер без числа, и предлагает Чхеидзе самому прочесть его. Чхеидзе просить меня показать ордер. Но он остался у капитана Снегиревского.