Грайнем не смотрел на меня. Он сидел, чуть сгорбившись, упершись локтями в колени и устремив взгляд на собственные закованные, сцепленные в замок руки. И я вдруг поняла, что он говорит не потому, что я задала вопрос. Он говорит, потому что хочет это рассказать.

– Я уехал из дома в тринадцать и больше не возвращался туда. В Форсии обучение поставлено ещё жестче, чем у нас. Нет каникул – только перерывы, короткие, не более недели, пусть и достаточно частые. Это для того, чтобы маги находились под контролем постоянно, и срыв не произошел, пока юное дарование лакомится вареньем у матушки под крылом. Мне нравилось. Учителя хвалили меня, говорили, что меня ждет большое будущее, особенно в области хирургии. Талант.

Грайнем хмыкнул. Я против воли тоже уставилась на его пальцы – длинные, с красивыми полукруглыми ногтями. Мне вспомнились по обыкновению теплые и суховатые прикосновения целителей и исходящая от этих прикосновений сила.

– А потом мне пришло письмо от матери, с требованием немедленно вернуться в Ланланд. Граф при смерти, требует меня. Меня отпустили, и я помчался. Идиот.

Я вздрогнула всем телом, когда комнату огласил удар часов, даже Стивенсон, кажется, дернулся схватиться за оружие. И долгих десять ударов мы мучительно ждали, пока они отзвенят, чтобы услышать, что было дальше.

– Графа я не застал. И войдя в этот особняк узнал, что уже являюсь его владельцем, наследником титула и состояния, потому что последним ребенком, рожденным у деда, была снова девочка. Мать с отчимом ликовали, с трудом натягивая на себя маски скорби на людях. Я? Я был ошарашен. Я не совсем понимал, зачем мне это. У меня была совсем другая жизнь и она меня полностью устраивала. Когда мать подошла ко мне с этим разговором в первый раз, я просто отмахнулся. Печать? Графу не пристало? Долг по отношению к родителям и обществу? Забота о состоянии? Мне показалось, что она бредит. Да, я понимал, что не смогу уже вернуться в Форсию, но печать? Зачем?

Да, сразу было видно, что Грайнем не был воспитан в соответствии с доставшимся ему титулом. Урожденный граф таким вопросом бы не задавался. Целительство – абсолютно неподходящее занятия для человека благородных кровей. Иметь дело с больными и немощными не в рамках благотворительных мероприятий, а постоянно? И кого бы он лечил? Люди его круга не пошли бы к нему, слишком неприлично демонстрировать равному свои болезни да увечья – сколько потом неловкости при встречах на светских мероприятиях. А чтобы граф врачевал тех, кто ниже? Фи, как сказали бы дамы.

Впрочем, точно так же они это говорили и про криминалистику.

– Во второй раз, я был категоричен – нет, я не собираюсь запечатываться, я хочу перевестись в Ланладский университет и, по крайней мере, закончить обучение, а там будет видно, – Грайнем помолчал немного, сжав губы так, что они превратились в тонкую полоску. – И тогда они меня опоили и запечатали против воли. В столице про меня толком никто ничего не знал, где я жил до этого, чем занимался, вот мать и надеялась оставить это тайной. Они с отчимом заплатили артефактору за то, чтобы он не вписывал мое имя в реестр. Как оказалось, обычная практика – много знатных клиентов не хотят светить «окно». Притащили меня бессознательного, наплели про то, что принял для храбрости и переборщил. Позднее раскрытие, мальчик напугался, запечатайте скорее и мы уйдем. И артефактор не стал ни задавать дополнительных вопросов, ни устраивать дополнительный осмотр «окна» – все равно он перед законом оставался чист. Кто докажет, что он ставил эту печать? Никто, в реестре-то пусто. В каком-то смысле он даже подстраховался: на недавнее раскрытие обычно ставят единицу, а он ляпнул двойку, на всякий. Только мне после всех лет обучения нужна была тройка. Впрочем, эти детали я выяснил уже позже.

Да. Позже. У жуликоватого артефактора на черном рынке, в отчаянной попытке найти решение проблемы. Вот вам и форсийский акцент. Не удивительно, что за больше чем десяток лет жизни заграницей он у него появился, и не удивительно, что выветрился – все же ланландский ему родной.

– Я его убил бы, – четко и раздельно произнес Грайнем, неожиданно вскинув на меня глаза, и под этим взглядом, полным отчаяния и боли, мне захотелось вжаться в спинку дивана, а лучше – сбежать. – Подкараулил бы в момент срыва, как с остальными, – и убил бы. Но сволочь была здорова, как бык. А без срыва у меня не поднялась рука.

Я хотела было спросить, как звали этого артефактора, но не стала. В департаменте это узнают, и разберутся – точно разберутся, а мне сейчас важно было не разрушить эту хрупкую атмосферу внезапного доверия и откровения. И я спросила другое.

– Как… как это случилось в первый раз?

Грайнем поморщился.

– Мне сделалось дурно спустя пару месяцев после того, как поставили печать. Без конца мутило и болела голова. И я решил уехать из Карванона в графское поместье под Тарнхилом. Свежий воздух, отсутствие людей… особенно осточертевших рож матери и ее мужа. Только там не полегчало, а даже наоборот. А потом рядом прошла магическая буря. В самый первый раз я смутно понимал, что происходит. Вроде бы я – это я, но в то же время мысли и желания в голове – совершенно не мои, звон в ушах и какая-то острая потребность, до зуда в руках, взяться за скальпель и почувствовать вновь, как сквозь него моя сила устремляется в тело пациента. Меня буквально трясло от этого совершенно внезапного и удивительно сильного желания, и я решил пройтись. Это было последним внятным решением. Дальше я помню себя на полпути к Тарнхилу и откуда-то у меня в руках скальпель. Да, я по привычке таскал с собой свой чемоданчик с инструментами, но он же остался в особняке. А потом я дошел до города и там… я чувствовал себя собакой, идущей по следу. Вернее, по следам. Я чуял их.

Звякнули наручники – Грайнем, забывшись, попытался запустить пальцы в волосы. Рука была остановлена на полпути, он бросил на браслеты несколько недоуменный взгляд, а потом с силой потер лицо раскрытыми ладонями.

– Их? – осторожно уточнила я.

– Болезни. Въедающуюся в человеческие тела гниль. И во мне билось желание очистить эти тела от этой скверны. Я понимал, что это желание неправильно, пытался избавиться т наваждения, но вместо этого только больше сходил с ума. Меня мотало, собственное тело не подчинялось. А потом я увидел идущую мне навстречу пару, и запах гнили от мужчины был настолько невыносим, что я направился к нему.

И был бит.

Обрывки той информации, которую мне удалось добыть, предположения, идеи, сейчас медленно складывались в цельную пугающую картину. И мне было не по себе. Меня даже трупы не пугали так, как этот разговор сейчас. Такой нужный, такой важный, но такой жуткий разговор.

– …я очнулся от того, что меня тряс какой-то бродяга. Кажется, принял за своего и хотел помочь. А может, он просто ворочал меня, обыскивая, надеясь поживиться, кто знает. Он него просто смердело гнилью. Я поднялся, нашел валявшийся на земле скальпель, подошел к нему, что-то бормочущему, и ударил камнем по голове. А потом вырезал ему сердце, которому оставалось стучать не более месяца, судя по состоянию. И только тогда, когда вся сила, бродившая в моем теле, растратилась на бесплодные попытки исцелить этот орган, я пришел в себя. Резко. Будто кто-то сдернул с разума накинутое на него темное покрывало. Вы знаете, каково это – очнуться посреди пустынной улицы над трупом, в крови и с человеческим сердцем в руках?

В голосе прорезалась ярость. Слепая, глухая. Отчаянная.

– Я не знаю, каким чудом, этого никто не увидел. Я не знаю, каким чудом я не свихнулся там же уже сам по себе. Но я оттащил тело в ближайшую помойную канаву, и вернулся в поместье, по дороге кое-как отмывшись в Оливии, которая благо текла неподалеку. Я трясся трое суток, ожидая, что вот-вот за мной нагрянет полиция, пытаясь как-то осознать то, что произошло. Но никто не пришел. Зато, прислушиваясь к себе в ожидании нового приступа сумасшествия, я понял, что магия по-прежнему просачивается в меня. Иногда по капле, иногда тоненьким ручейком, но я ничего не мог с ней сделать. Печать блокировала все способности, включая умение стравливать энергию.