«Некий господин из Глазго рассказывал мне, что особа, вынянчившая его жену и до сих пор живущая в их семье, [в 1793 г.] водила знакомство с нянькой Байрона. Они часто гуляли вместе со своими питомцами. Во время одной из таких прогулок она сказала: "До чего же Байрон хорош! Если бы не нога!.." Уловив в ее словах намек на свой недостаток, малыш гневно взглянул на говорившую и, ударив ее хлыстиком, который держал в руке, раздраженно крикнул: "Не смей так говорить!"

Позднее тем не менее он отзывался о своей хромоте равнодушно и даже с насмешкой. По соседству с ним жил еще один мальчик с таким же дефектом ноги, и Байрон шутил: "Взгляните, как по Брод-стрит косолапят два медведя".

…Во время занятий латынью [в 1798–1799 гг.] Байрона часто мучали боли в ноге, сдавленной ужасным приспособлением, коим ему исправляли хромоту. Однажды мистер Роджерс сказал Байрону: "Мне тяжело наблюдать ваши страдания, милорд, должно быть, боль очень сильна?" — "Пустое, мистер Роджерс, — ответил мальчик, — но впредь я буду стараться, чтобы вы ничего не замечали"».

Томас Мур не мог вспомнить, на какую ногу хромал Байрон, — в затруднении оказались и другие близкие друзья — и даже сапожник. «Только припомнив, что Байрон "ступал на мостовую хромой ногою", они пришли к выводу, что пострадавшая конечность была правой».

«…Я встретил его, после семи или восьми лет разлуки, на дороге между Имолой и Болоньей. В 1814 г. он ездил за границу и вернулся в 1816 г., как раз когда я уехал. Наша встреча на миг стерла в моей памяти все годы, прошедшие после Харроу. То было новое, непонятное чувство, подобное воскресению из мертвых. Клэр также был сильно взволнован — внешне даже больше меня; я чувствовал биение его сердца в пожатии руки, если только это не бился мой собственный пульс. Он сказал мне, что в Болонье я найду от него письмо. Так и оказалось. Нам пришлось разминуться и ехать дальше — ему в Рим, мне в Пизу, но весной мы обещали друг другу встретиться вновь. Мы провели вместе всего пять минут на проезжей дороге, но мне трудно вспомнить в своей жизни час, с которым их можно было бы сравнить. Он знал, что я еду, и оставил мне письмо в Б., потому что сопровождавшие его лица не могли задержаться там дольше. Из всех, кого я знал, он менее всего изменился и менее всего утратил те высокие душевные качества, которые так сильно привязали меня к нему в школе. Я не мог предполагать, чтобы общество (или свет, как его называют) могло оставить на человеке так мало пагубных следов дурных страстей. Я говорю это не только по личному впечатлению; так говорили все, от кого я слышал о нем за годы нашей разлуки» (там же, № 113).

«Мой лучший друг, лорд Клэр, в Риме: мы повстречались на улице, и встреча оказалась весьма чувствительной — очень трогательной с обеих сторон. Я всегда любил его больше всех мужчин мира» (Томасу Муру, 1 марта 1822 г.).

«…С тех пор как я поступил в Тринити-колледж в октябре 1805 года, он был моим постоянным спутником. Поначалу мое внимание привлек его голос, выраженье лица подтвердило первое впечатление, и, наконец, манеры его навсегда привязали меня к нему. В октябре он отправляется в один торговый дом в город, и, возможно, мы не увидимся вплоть до моего совершеннолетия, и тогда я предоставлю ему выбор: или войти со мной в интерес в качестве делового партнера, или же поселиться вместе. Несомненно, в нынешнем расположении духа он бы предпочел последнее, но за оставшееся время еще может переменить свое мнение — во всяком случае, решать будет он. Я, вне всякого сомнения, люблю его больше, чем кого бы то ни было на свете, и ни время, ни расстояние нимало не повлияли на мою обычно столь переменчивую натуру… Он, несомненно, сильнее привязан ко мне, чем я к нему. Пока я был в Кембридже, мы встречались каждый день, зимой и летом, не скучали ни одно мгновенье и всякий раз расставались все с большей неохотой» (к Элизабет Бриджит Пигот, 5 июля 1807 г.).