– Ты уж мне это рассказывал, Кондратий Пахомович!

– Вот, батюшка, тогда дело другое: и подраться-то было куражнее! Знал, что живой в руки не дамся; а теперь что я?.. малой ребенок одолеет. Пробовал вчера стрелять из ружья – куда-те? Так в руках ходуном и ходит! Метил в забор, а подстрелил батькину корову. Да что отец Егор, вернулся, что ль?

– Нет еще. Я слышал, будто бы его французы в полон захватили.

– Ах они разбойники! Уж и попов стали хватать! А того не подумают, басурманы, что этак наш брат старик и без исповеди умрет.

– Видно, узнали, что он из нашего села. Ведь французы-то называют нас бунтовщиками.

– Бунтовщиками? Ах они проклятые! да как бы они смели это сказать? Разве мы бунтуем против нашего государя? Разве мы их гладим по головке?

– В том-то и дело, что не гладим. Они говорят: Tui, quid nihil refet, ne cures, то есть: не мешайся не в свое дело, а мы толкуем: cuneus cuneum trudit, сиречь – клин клином выбивают.

– Эх, батюшка! да перестанешь ли ты говорить не по-русскому?

– Привык, Пахомыч! У нас на Перерве без латинской пословицы ступить нельзя.

– Да что вы в Перервинском монастыре все латыши, что ль, а не русские? Знаешь ли, как это не по нутру нашим мужичкам? Что, дискать, за притча такая? Кажись, церковник-то, что к нам пристал, детина бравый, а все по-французскому говорит.

– По-французскому! Невежды!..

– Александр Дмитрич! – раздался голос с колокольни, – никак, наши идут.

– Наши ли, Андрюша? – сказал семинарист, подняв кверху голову. – Посмотри-ка хорошенько!

– Точно наши. Вот впереди Ерема косой да солдат Потапыч; они ведут какого-то чужого: никак, француза изловили.

– Навряд француза, – сказал, покачав головой, старый унтер-офицер. – Они бы уж его дорогою раз десять уходили; а не захватили ли они, как ономнясь бронницкие молодцы, какого-нибудь изменника или шпиона?

– Что ты, Пахомыч! Боже сохрани! Будет с нас и того, что один русской осрамился и служил нашим злодеям.

– Эх, батюшка! в семье не без урода.

– Вот уж наши ребята из-за рощи показались. Пойдем, Кондратий Пахомыч, в мирскую избу. Если они в самом деле захватили какого-нибудь подозрительного человека, так надобно его порядком допросить, а то, пожалуй, у наших молодцов и правый будет виноват: auri est bonus…[107]

– Да полно тебе язык-то коверкать!.. – перервал с досадою старик. – Что за латыш, в самом деле? Смотри, Александр Дмитрич, несдобровать тебе, если ты заговоришь на мирской сходке этим чухонским наречием.

– Чухонским! – повторил сквозь зубы семинарист. – Чухонским!.. Ignarus barbarus![108]

– Полно бормотать-то: ведь я дело говорю. Пойдем! А ты, Андрюша, – продолжал инвалид, обращаясь к молодому парню, который стоял на, колокольне, – лишь только завидишь супостатов, тотчас и давай знать. Пойдем, Александр Дмитрич!

Мирская изба, построенная на том же лугу, или площади, против самой церкви, отличалась от прочего жилья только тем, что не имела двора и была несколько просторнее других изб. Когда инвалид я семинарист вошли в эту управу сельского благочиния, то нашли уже в ней человек пять стариков и сотника. Сержант и наш ученый латинист, поклонясь присутствующим, заняли передний угол. Через несколько минут вошли в избу отставной солдат с ружьем, а за ним широкоплечий крестьянин с рыжей бородою, вооруженный также ружьем и большим поварским ножом, заткнутым за пояс. В сенях и вокруг избы столпилось человек двести крестьян, по большей части с ружьями, отбитыми у французских солдат.

– Ну что, братцы? – спросил сотник, – захватили ли вы в селе Богородском французов?

– Нет-ста, Никита Пахомыч! – отвечал рыжий мужик. – Ушли, пострелы! A бают, они с утра до самых полуден уж буянили, буянили на барском дворе. Приказчика, в гроб заколотили. Слышь ты, давай им все калачей, а на наш хлеб так и плюют.

– Ах они безбожники! – вскричал сотник, – плевать на дар божий! Эка нехристь проклятая!

– Вишь какие прихотники! – сказал один осанистый крестьянин в синем кафтане, – трескали б, разбойники, то, что дают. Ведь матушка-рожь кормит всех дураков, a пшеничка по выбору.

– Народ-то в Богородском такой несмышленый! – примолвил рыжий мужик – Гонца к нам послали, а сами разбежались по лесу. Им бы принять злодеев-то с хлебом и с солью, да пивца, да винца, да того, да другого – убаюкали бы их, голубчиков, а мы бы как тут! Нагрянули врасплох да и катай их чем ни попало.

– Как мы шли назад, – сказал отставной солдат, – так наткнулись в лесу на французов, на тех ли самых, на других ли – лукавый их знает!

– Ну что, ребятушки? – вскричал сержант, – расчесали, что ль, их?

– Как пить дали, Кондратий Пахомыч!

– Неужли-то и отпору вам не было?

– Как не быть! Мы, знаешь, сначала из-за кустов как шарахнули! Вот они приостановились, да и ну отстреливаться; а пуще какой-то в мохнатой шапке, командир что ль, их, так и загорланил: алон, камрат! Да другие-то прочие не так, чтоб очень: все какая-то вольница; стрельнули раза три, да и врассыпную. Не знаю, сколько их ушло, а кучка порядочная в лесу осталась.

– Что за притча такая? – сказал сотник, – откуда берутся эти французы? Бьем, бьем – а все их много!

– Видно, сват Пахомыч, – перервал крестьянин в синем кафтане, – они как осенние мухи. Да вот погоди! как придет на них Егорей с гвоздем да Никола с мостом, так все передохнут.

– Мы, Пахомыч, – сказал рыжий мужик, – захватили одного живьем. Кто его знает? баит по-нашему и стоит в том, что он православный. Он наговорил нам с три короба: вишь, ушел из Москвы, и русской-то он офицер, и вовсе не якшается с нашими злодеями, и то и се, и дьявол его знает! Да все лжет, проклятый! не верьте; он притоманный француз.

– А почему ж ты это думаешь? – спросил семинарист. – Ну, если в самом деле говорит правду?

– Правду? Так коего ж черта ему было таскаться вместе с французами!

– Но разве он не мог с ними повстречаться так же, как и вы?

– А зачем же он, – перервал солдат, – вот этак с час назад ехал верхом вместе с французским офицером? Ян лошадь-то его подстрелил.

– Как с французским офицером!

– Да так же!

– Но почему ты знаешь, что этот офицер французской?

– Почему знаю? Вот еще что! Нет, господин церковник! мы получше твоего знаем французские-то мундиры: под Устерлицем я на них насмотрелен. Да, и станет ли русской офицер петь французские песни? А он так горло и драл.

– А тот, что мы захватили, ему подтягивал, – примолвил рыжик мужик, – я сам слышал.

– Я хоть и не слыхал, – перервал солдат, – да видел, что они ехали дружно, рядышком, словно братья родные.

– Так что ж и калякать? – вскричал сотник. – Вестимо, он француз: не так ли, православные?

– Так, Никита Пахомыч! Так! – повторили все старики.

– А если француз, – примолвил один лысый старик, – на осину его!

– Как бы не так! – перервал сотник, – еще веревку припасай. В колодезь к товарищам, так и концы в воду.

– Ей, не торопись, ребята! – сказал семинарист. – Melior est consulta…[109]

– Что ты, сумасшедший, перестань! – шепнул сержант, дернув за рукав своего соседа.

– Православные? – продолжал он, – послушайтесь меня, старика: чтоб не было оглядок, так не лучше ли его хорошенько допросить?

– Да, скажет он тебе правду, дожидайся! – перервал лысый старик.

– Погодите, братцы! – заговорил крестьянин в синем кафтане, – коли этот полоненник доподлинно не русской, так мы такую найдем улику, что ему и пикнуть неча будет. Не велика фигура, что он баит по-нашему: ведь французы на все смышлены, только бога-то не знают. Помните ли, ребята, ономнясь, как мы их сотни полторы в одно утро уходили, был ли хоть на одном из этих басурманов крест господень?

– Ни на одном не было, Терентий Иваныч! – отвечал сотник, – я сам видел.