Два часа спустя от бренди оставалось лишь несколько капель на самом донышке стакана. В неразгаданной пока части дневника строки переплетались особенно тесно и причудливым образом, к тому же и зашифрована она была каким-то более сложным кодом. «Надо отдать Мэйпоулу должное, — подумал Блэар. — В зашифровке дневника он конспективно воспроизвел всю историю развития шифровального искусства, от самых примитивных кодов до наиболее головоломных». По-видимому, в последней части дневника викарий воспользовался цифровым шифром. Такие шифры сами по себе несложны — буквы нужного слова заменяются другими, избираемыми по определенному правилу, например, (+1 +2 +3), повторяемому на каждой группе букв; в результате «cat» — «кот» будет записано как «dcw» [43] ; — но их невозможно расшифровать, не зная ключа. Блэар попробовал оттолкнуться от даты рождения Мэйпоула, однако из этого ничего не вышло, и он со стоном душевным осознал, что цифровой ключ придется искать в том единственном роднике, из которого черпал вдохновение викарий, — Библии. Таким ключом могло оказаться число апостолов, возраст Мафусаила, измеренная в локтях длина реки со святыми мощами или что-либо еще более божественное и маниакально малоизвестное вроде года, когда Нехемия проводил перепись народа в Иерусалиме, числа детей у Элама — 1254, либо у Зату — 845.

Секундная стрелка у него на часах дергалась под стеклом, словно стрелка компаса, отыскивающая север.

Блэар спрятал дневник в потайное место за зеркалом, вышел из номера, оставив лампу в нем зажженной и, спустившись по ведшей в ресторан лестнице, через заднюю дверь кухни, окутанный валившими из нее клубами пара, очутился на улице. Вопреки тому, как оценил его днем Мун, чувствовал Блэар себя вовсе не волком. А скорее козленком, бредущим по тропе, по которой до него прошел другой такой же козленок. Но он ведь сам выбрал подобный способ поисков Мэйпоула, верно?

— Вам сюда нельзя, — проговорила Фло.

— Мне надо видеть Розу.

— Погодите. — Она задула лампу на кухне, оставив его на крыльце в полной темноте.

Он ждал у задней двери, поднявшись на ступеньку над грязью и слякотью двора, в окружении запахов помоек и зольных ям. Покрытое тучами небо озарялось на западе всполохами далекой — так что гром ее не долетал до Блэара — грозы. Самих молний он тоже не видел, только серии всполохов, проносившихся по небу то в одном, то в другом направлении. «Какова причина этой странной беззвучности, — подумал Блэар, — расстояние ли до грозы, или же дымовая завеса, извергавшаяся из бесчисленных труб Уигана, напрочь отрезала от него все звуки?» Город производил впечатление мира, целиком и полностью замкнутого в себе самом и при этом такого, где то в одном его месте, то в другом постоянно происходят пожары, что-нибудь непременно горит.

Роза возникла в кухонной двери так тихо, что он даже не сразу ее заметил. Платье ее на плечах повлажнело от мокрых волос. Присмотревшись, Блэар понял, почему ей удалось подойти совершенно бесшумно: Роза стояла босиком, видимо, выскочила прямо из ванны. Подобно сандаловому или мирровому дереву, всегда стоящим в ауре специфического аромата, Роза, казалось, тоже источала вокруг себя пахучее облако — только это был запах грушевого мыла.

— Я прошел по задам. Теперь я уже знаю дорогу.

— Фло так мне и сказала.

— Фло…

— Она ушла. Билл тебя все еще разыскивает.

— А я от него все еще прячусь.

— Тогда прячься где-нибудь в другом месте.

— Мне захотелось тебя увидеть.

— Билл забьет тебя до смерти, если увидит здесь.

— Билл уверен, что я сейчас не здесь. Мэйпоул никогда не говорил с тобой о том, что есть разные типы красоты?

— И ты пришел, чтобы спросить об этом?!

— Он никогда не говорил, что бродил по городу, по улицам и площадям его, искал ту, которую любила душа его, — и пришел к тебе?

— Уходи! — Роза оттолкнула его.

— Не уйду. — Блэар вцепился в ее руки.

Странное оцепенение разлилось вдруг по всему его телу, причем он и в Розе тоже почувствовал похожую необычную вялость: она отталкивала его как-то обессиленно, и в результате оба они просто уперлись друг в друга. Рука ее скользнула по голове Блэара и поерошила волосы там, где она наложила ему швы.

— Я слышала, кто-то чуть было не утонул. Говорят, ты помог этому человеку и изгадил весь спектакль начальнику полиции. Если так, то никакой ты не герой, скорее уж дурак. Теперь или Мун, или Билл поймают тебя и испортят всю мою работу. И зачем, по-твоему, мне было тогда стараться? — Она забрала несколько прядей в кулак и подергала так, что кожа на голове Блэара будто запылала. — Или ты хочешь только побыстрее вернуться назад в Африку?

— И этого я хочу тоже.

— А ты жадный.

— Верно.

Роза впустила его. «Хватит ломать себе голову насчет Мэйпоула, — подумал он. — И насчет царя Соломона тоже».

Ее нельзя было назвать милой — это понятие какое-то безжизненное. Чувственность — вот слово, преисполненное жизни, именно такой и была Роза. Чувственность придавали ей густые завитки волос, темных на голове и слегка отдававших медью там, где шея плавно переходила в плечо. Чувственность придавало ей и то, как двигалось у нее на бедрах дешевенькое платье, когда она вела Блэара по лестнице наверх, в комнатку, освещенную одной керосиновой лампой, фитилек который не горел, а тлел едва заметным огоньком. Роза обладала способностью вызывать какой-то глупый животный восторг. Даже не восторг, а нечто большее, потому что каждое возникающее при виде ее ощущение оказывалось пронизанным восхищением. Роза словно олицетворяла собой торжество чувств над разумом. Древние греки ценили физическое совершенство, ставя его на одну доску с искусствами. Розу в эллинских Афинах приняли бы как свою. Как, впрочем, и в Сомали, и в стране ашанти.

Ее нельзя было назвать красивой. Кто-нибудь вроде Лидии Роуленд мог без труда затмить ее, — но так, как сверкающий алмаз затмевает пламя: бриллиант лишь отражает, тогда как пламя живет.

Нельзя было назвать ее и изящной, хрупкой. У нее были широкие плечи, икры ног стали мускулистыми от работы. Не могла она похвастать и богатством форм. Скорее наоборот, телесной пышности Розе явно недоставало.