Пункт пятый статьи четвертой Уголовно-процессуального кодекса РСФСР означал: за отсутствием состава преступления.

Да, все было ясно. И то, что это рядовое в общем-то дело шло под грифом «Особая папка» — в категории документов высшей степени секретности. И то, что смертный приговор Мюйру в октябре 1951 года был заменен двадцатью пятью годами лагерей. Сам он связывал это с тем, что незадолго до этого был снят с работы и арестован Абакумов. Для генерала Голубкова была очевидна другая связь: в сентябре 1951 года в предгорьях Альп из-за неисправности рулевого управления сорвался в пропасть автомобиль «фольксваген-жук», за рулем которого находился Альфонс Ребане. Мюйр перестал представлять собой опасность, его ретивость уже не могла привести к невольной расшифровке глубоко законспирированного агента Первого Главного Управления МГБ.

В сущности, Мюйра уже тогда могли бы освободить, но это было как-то не в духе времени. И только в 54-м году, в первой волне реабилитаций, последовавших за смертью Сталина, с него сняли все обвинения и выпустили на свободу.

И если все это так, а Голубков примерно на девяносто пять процентов был уверен, что это так, то тайна пустого гроба на кладбище города Аугсбурга переставала быть тайной. Альфонс Ребане и не мог лежать в этом гробу, потому что в тот момент, когда гроб опускали в могилу, он находился на пути в Москву. Или даже уже был в Москве.

Советская разведка сработала четко: не стали дожидаться, когда Альфонса Ребане уберут англичане. Схема вывода оказавшегося в опасности агента не отличалась особой оригинальностью, но была надежной. Сработала она и на этот раз.

Для чего Альфонс Ребане был нужен в Москве? Для генерала Голубкова тут не было никакого вопроса. Ребане знал намного больше того, что мог передавать из Йоркшира с помощью радиопередатчика или через связников. Человек, который шесть лет был начальником разведшколы и возглавлял эстонское сопротивление, был бездонным кладезем ценнейшей разведывательной информации.

Судьба агента после эксфильтрации зависела от того, каким было его возвращение с холода. Полковник Абель, которого обменяли на американского пилота самолета-шпиона «U-2» Пауэрса, стал в СССР, как он сам говорил, экспонатом в музее боевой славы советских чекистов. Та же судьба постигла Кима Филби. Если же агента удавалось вернуть на родину до его разоблачения, он продолжал работу в центральном аппарате Лубянки, а чаще становился преподавателем в академии КГБ и до выхода на персональную пенсию передавал свой опыт будущим разведчикам.

Штандартенфюрер СС Альфонс Ребане, командир 20-й Эстонской дивизии СС, оставившей кровавый след в Прибалтике, в Новгородской и Псковской областях, вряд ли мог рассчитывать на персональную пенсию. Участь его была предрешена независимо от того, какую пользу он принес в качестве агента. Но прежде, чем списывать его, из него должны были выжать всю информацию, которую он успел накопить. Всю, до последней мелочи. А эта работа могла занять многие месяцы.

Но.

Уже неделю, после сообщения Пастуха о его разговоре с Мюйром в Тоомпарке, в котором тот рассказал, что завербовал Альфонса Ребане накануне войны, сотрудники информационного центра УПСМ работали в архивах ФСБ на Лубянке. И не обнаружили никаких следов дела Ребане. А оно обязательно должно быть. Агентурное. Или следственное. В НКВД-МГБ никогда не терялась ни одна бумажка. А тут не об одной бумажке шла речь. Сколько сообщений за шесть лет передал Альфонс Ребане из Йоркшира? Сотни. А протоколы его показаний после эксфильтрации наверняка занимали не один том. Уничтожить дело не могли, «особые папки» хранят вечно. И все-таки дела не было. Почему?

С этого главного вопроса для генерала Голубкова и начинались те самые пять процентов неясностей. Все это казалось мелочью. Но в контрразведке мелочей не бывает.

Орган, на котором начальник разведшколы Альфонс Ребане играл по понедельникам в местном костеле. По утрам. В понедельник утром в костелах не служат. Значит, играл для себя. Где и когда он научился играть на органе?

Еще перед отлетом в Аугсбург Пастухов переслал в Москву несколько документов, относящихся к Альфонсу Ребане. Голубков достал их из сейфа и внимательно просмотрел. Среди них была ксерокопия информационной справки о Ребане, подготовленной отделом Джи-2 Главного штаба Минобороны Эстонии по приказу командующего Силами обороны генерал-лейтенанта Кейта. К справке был приложен сканированный на компьютере старый снимок эсэсовца — парадный, сделанный в Мюрвик-Фленсбурге после награждения его Рыцарским крестом с дубовыми листьями.

В справке было:

«Родился в 1908 году в Таллине в семье оптового рыботорговца. В 1929 году с отличием окончил Высшую военную школу в Таллине, службу начал лейтенантом в 1-м полку армии Эстонской буржуазной республики».

И никаких упоминаний о музыкальном училище или где еще могут учить играть на органе. Ничего не было об этом и в отчете Пастухова о его разговорах с Мюйром и с кинорежиссером Мартом Кыпсом, который во время работы над сценарием фильма «Битва на Векше» занимался изучением биографии Ребане. И уж такую примечательную деталь он бы, наверное, не пропустил.

Может быть, на органе можно научиться играть самому? Но это же, черт возьми, не гармошка! Странное дело.

Второй странностью была Роза. Дочь Альфонса Ребане и Агнии Штейн. В письменных показаниях Мюйра — ни тени сомнений: «Уже в своем восьмилетнем возрасте она была поразительно похожа на Агнию». Если эта девочка была поразительно похожа на Агнию, Альфонс Ребане узнал бы ее на фотографии с первого взгляда. Но вопросы следователей МГБ выглядели так, будто само существование дочери Альфонса Ребане и Агнии Штейн было для них новостью. А тогда на какой же крючок подцепили этого эсэсовца?

Подписка о сотрудничестве? Очень сомнительно. О ней он наверняка рассказал в гестапо при поступлении в вермахт. А позже наверняка проинформировал англичан. Нет, единственным рычагом для результативного вербовочного подхода к Альфонсу Ребане была только его дочь. Подписка таким рычагом быть не могла.

Но куда эта чертова подписка делась?

Была и еще одна неясность, которая вызывала недоумение Голубкова. Среди присланных Пастуховым документов была ксерокопия завещания Альфонса Ребане на русском языке. Реквизиты нотариуса, место и время составления завещания и имя наследника были тщательно затушеваны черным фломастером.

Пастухов сообщил, что эту ксерокопию Мюйр передал Томасу Ребане, когда предложил ему купить купчие его деда.

Кроме пятидесяти тысяч долларов, которые Мюйр потребовал за купчие, он хотел получить и половину всего наследства Альфонса Ребане. Это завещание было гарантией того, что Томасу придется пойти на это. Мюйр дал понять, что в противном случае он передаст завещание законному наследнику, и Томасу не достанется ничего.

Резонно было предположить, что завещание сделано Альфонсом Ребане незадолго до войны, уже после вхождения Эстонии в состав СССР. В этом случае он мог завещать свою недвижимость Агнии Штейн или кому-нибудь из своих родственников. Если же завещание составлено после эксфильтрации Ребане в Москву в сентябре 1951 года, тогда непонятно, о каком имуществе идет речь. Не мог же он в то время всерьез считать, что советская власть хоть когда-нибудь рухнет и его купчие обретут цену. В 1951 году советская власть казалась вечной.

Для Голубкова было важно не то, кому завещал эсэсовец свою недвижимость. Кому бы он ее ни завещал, она не достанется никому. Купчие исчезли, вопрос снят. Важно было другое: когда и где составлено это завещание. Это помогло бы зафиксировать во времени и пространстве фигуру этого эсэсовца, ускользающую, как тень.