«ЯНСЕН. Позвольте откланяться, генерал. Я удовлетворен нашей встречей.
МЮЙР. Ступайте, Юрген, ступайте. Не могу сказать, что это был очень интересный разговор. Но он меня немного развлек».
Янсен свалил.
«Вот так, Карл Вольдемар. И это лучший мой ученик! И он еще обижается, когда его называют чухней!
Давай помолчим, Карл Вольдемар. Мне еще предстоит разговор с Томасом Ребане. И мне не хотелось бы нечаянно себя выдать. В большой игре, Карл Вольдемар, нет мелочей. А у нас сейчас очень большая игра».
И тут пришел я.
Серж, я не буду делать расшифровку этого разговора. Во-первых, ты при нем присутствовал. Во-вторых, он идет на русском языке, и ты сможешь его послушать, если захочешь. Только одно место в нем мне непонятно. Вот оно:
«Я. И что мне теперь делать с этими бумагами?
МЮЙР. Вам скажут. Вам все объяснит господин Юрген Янсен. Дам только один совет. Эти бумаги не имеют никакой ценности без вас. А вы — без них».
Мне тут вот что неясно. Почему купчие дедули не имеют ценности без меня, это понятно. Если нет наследника, нет и наследства, потому что некому его получать. А почему я не имею никакой ценности без них? Не понимаю. Ты понимаешь?
После того, как мы ушли, Мюйр еще немного поговорил с котом, а потом сделал телефонный звонок:
«Могу я попросить Розу Марковну?.. Добрый вечер, Роза… Да, это я… Нет, нет, со мной все в порядке… Вы не могли бы навестить меня?.. Когда вам будет удобно. Лучше завтра… В первой половине дня? Очень хорошо, я буду вас ждать. Не обманите моих ожиданий. Детей и стариков нельзя обманывать. Это большой грех».
Серж, а ведь я знаю, кому дедуля завещал свою долбанную недвижимость. Розе Марковне Штейн. Точно. Она же его дочь. Она мне сама об этом сказала. Когда Янсен навязывал мне дедулю. Она еще сказала, что я вляпался в историю, от которой тянет смрадом могильного склепа. И посоветовала делать ноги, пока не поздно. Но уже было поздно.
А могильный камень на кладбище в Аугсбурге? На нем было: «Агния Штейн». Я вам еще тогда сказал, что это мать Розы Марковны. Неужели он хочет отдать ей завещание? Свежо питание, но серется с трудом. А тогда зачем он просит ее приехать?
Сейчас я пообедаю и продолжу.
Продолжаю. Это он уже разговаривает на другой день. Пожаловался коту, что плохо спал. Потом послушал по телевизору последние известия. Потом выключил телевизор. Потом пришла Роза Марковна.
«МЮЙР. Здравствуйте, Роза. Спасибо, что пришли. Я знал, что вы придете. Но все-таки немного волновался.
РОЗА МАРКОВНА. Здравствуйте, Матти. Меня удивил ваш звонок. Что-то случилось?
МЮЙР. Нет, Роза, нет. Не случилось ничего такого, о чем можно сказать „случилось“. Я уже в том пласте времени, когда не случается ничего. Я уже в устье очень длинной реки. И мне остается только наблюдать, что плывет по ней. А плывет по ней то, что вынесено из прошлого. Когда мы виделись с вами последний раз? Лет десять назад?
РОЗА МАРКОВНА. Двенадцать. Мы виделись с вами весной восемьдесят седьмого года. Когда начались массовые аресты молодых националистов.
МЮЙР. Да-да, помню. Среди них были ваши аспиранты. Вы приходили просить за них.
РОЗА МАРКОВНА. Я просила вас не за них. Я просила вас остановить маховики этого процесса. Самые честные и талантливые люди ушли в лагеря. Если бы этого процесса не было, Эстония была бы сейчас другой. Вы обещали мне, но не выполнили своего обещания.
МЮЙР. Вы не правы, Роза. Я его выполнил. Я сделал единственное, что мог сделать: не сделал ничего. Эти маховики не мог остановить никто. Моя попытка привела бы к тому, что меня бы убрали, а мое место занял бы полковник Юрген Янсен. Он очень этого хотел, очень. И ваши аспиранты получили бы не по три года, а по семь плюс пять. По семь лет лагерей и по пять лет ссылки. Потому что Янсену нужно было доказывать свою верноподданность, а мне это было уже не нужно.
РОЗА МАРКОВНА. И к чему это привело? К тому, что на Метсакальмисту будут хоронить фашиста. Оставим это. У вас усталый вид, Матти.
МЮЙР. Бессонница, Роза. Обыкновенная старческая бессонница. Я представлял, что я вам скажу. И что вы мне ответите. Всю жизнь люди разыгрывают в своем сознании целые спектакли. Я ему скажу то, а он скажет мне то. А если он скажет это, я ему скажу это. Театр в себе. У стариков эти спектакли превращаются в монологи. Монолог — это жанр старости. Но вряд ли вам интересен монолог старого кагэбэшника.
РОЗА МАРКОВНА. Интересен, Матти. Всю жизнь я ощущала ваше присутствие. Вы существовали где-то рядом со мной. Как какая-то странная тень. Очень тревожная. Потому что я не понимала, что отбрасывает эту тень.
МЮЙР. Потом поняли?
РОЗА МАРКОВНА. Да. Это была тень прошлого. Вы несли в себе прошлое. Я поняла это при первой встрече с вами. Когда я пришла в КГБ и потребовала объяснить, кем был мой отец. Я закончила МГУ и вернулась в Таллин. У меня был жених, талантливый математик. Но вдруг он сказал, что не может на мне жениться. Потому что брак с дочерью эсэсовца испортит его карьеру. Тогда я и пришла в КГБ. И вы объяснили мне, кем был мой отец.
МЮЙР. Нет, Роза. Это была не первая наша встреча. Первая была раньше. Вы закончили школу и готовились к экзаменам в МГУ. А я вернулся в Таллин после учебы в академии КГБ. Я увидел вас, когда вы выходили из библиотеки Крейцвальда. Мне показалось, что я схожу с ума. По ступенькам сбегала Агния. Ваша мать, Роза. Такая, какой она была перед войной — в тот странный и счастливый для меня год. Я знал, что этого не может быть. Агния погибла. И она была жива. Вероятно, я представлял собой уморительное зрелище. Стоит маленький сорокалетний майор КГБ, смотрит на молоденькую девчонку и не может сказать ни слова. Вы не помните эту нашу встречу. А я ее очень хорошо помню.
РОЗА МАРКОВНА. Я ее тоже помню. Это зрелище не было уморительным. Меня поразили ваши глаза. В них была какая-то нечеловеческая тоска. И ледяная страшная голубизна. Я поняла, откуда эта голубизна. Позже, когда узнала, что вы три года сидели в Норильске. Мертвый полярный лед. Она еще долго была в ваших глазах.
МЮЙР. Но потом исчезла. В моих глазах уже нет ничего, кроме старческой мути.
РОЗА МАРКОВНА. Той молоденькой девчонки тоже нет. Есть старая толстая седая еврейка. Еврейские девушки — скоропортящийся продукт. После той встречи мы сталкивались еще не раз. Не думаю, что это было случайно.
МЮЙР. Вы правы. Это не было случайно.
РОЗА МАРКОВНА. Я ждала, что вы подойдете. Но вы так и не подошли. Это вы сообщили моему жениху, что брак с дочерью эсэсовца будет губителен для его карьеры?
МЮЙР. Я сообщил ему только о том, кем был ваш отец. Остальное он просчитал сам. Он был талантливым математиком. Вы ненавидите меня за это?
РОЗА МАРКОВНА. За это? Нет, Матти. Я ненавижу вас совсем за другое. Почему, черт возьми, вы не подошли ко мне? Почему не позвали меня? Я бы пошла за вами. Я нарожала бы вам десять детей, и сегодня по вам ползала бы куча внуков, и вам было бы не до бессонницы. И мне тоже. Почему вы этого не сделали, старый дурак?
МЮЙР. Я не мог этого сделать, Роза. Не мог.
РОЗА МАРКОВНА. Потому что брак с дочерью эсэсовца и к тому же еврейкой помешал бы вашей карьере? Вы тоже были талантливым математиком?
МЮЙР. Нет-нет. Совсем не поэтому. Дело совсем в другом. Во мне все еще сидел беспородный дворовой кобелек. А вы были, как ваша мать. Гибкая, порывистая, как юная пантера. Царственная. И даже не это главное. Нет, не это. Я до боли любил в вас Агнию. И до бешенства ненавидел в вас Альфонса Ребане.
РОЗА МАРКОВНА. Не произносите при мне этого имени.
МЮЙР. Все это болит во мне и сейчас. Я правильно сделал, Роза, что не позвал вас. Да, правильно. Из этого не получилось бы ничего хорошего. Мы изуродовали бы друг другу жизнь.
РОЗА МАРКОВНА. А то, что получилось, — лучше? Матти Мюйр, вы знаете, что я сделала, когда вышла из Большого дома после беседы с вами?
МЮЙР. Да, знаю. Вы сделали стерилизацию».
