Я сразу же буквально погрузился в нее, грубо, почти зло, и на какое-то мгновение в ее глазах появился страх.

Когда я наконец отпустил ее, она быстро поднялась и завязала пояс своего пеньюара.

— Простите меня, Мона…

— За что же?..

Она улыбнулась мне, и хотя глаза ее еще были затуманены наслаждением, поджатые губы выражали меланхолию.

Я признался:

— Я так неистово жаждал этого!

— Знаю… Что будем пить, Доналд?

Маленький бар помещался в шкафчике стиля Людовика XV. Огромный бар салона не прятался, стоял на полном виду.

— Что хотите…

— Тогда виски… Со льдом?

— Пожалуйста…

— Изабель ничего не сказала?

— По поводу чего?

— Вашей поездки и нашего свидания.

— Наоборот. Ведь это она посоветовала мне позвонить вам…

Я испытывал странное, дотоле неведомое мне чувство. Мы только что неистово предавались любви, и лицо Моны носило еще явные следы этого. Да и мое, вероятно, тоже.

Но как только мы поднялись, наш разговор принял тон старой дружбы. Мы оба чувствовали себя как нельзя лучше и телесно, и душевно. Должно быть, глаза мои смеялись.

— Наше здоровье, Доналд…

— За нас…

— Изабель — странная женщина. Она всегда удивляла меня. Надо сознаться, что и вы тоже, и с давних пор…

— Я?

— Вы недоумеваете почему? Но ведь большинство людей как на ладошке…

Сразу знаешь их слабые места. А у вас их вовсе нет.

— Только что я вам доказал обратное.

— Вы называете это слабостью?

— Возможно, и так. Знаете ли вы, что в ту ночь, когда мы спали все вместе на полу, на матрасах, я был загипнотизирован зрелищем вашей руки, которая опустилась на паркет? Мне до безумия хотелось дотронуться до нее, схватить ее. Если бы я осуществил это желание, не знаю, чем бы это кончилось.

— Перед Изабель?

— В случае надобности хоть перед целым светом. Вы не назовете это слабым местом?

Она уселась в глубокое кресло и задумалась. Распахнувшись, пеньюар обнажил почти все бедро, но это не смутило ни ее, ни меня. Мы просто не заметили этого.

— Нет… — проговорила она наконец.

— Я не шокировал вас своим неистовством?

— Признаюсь, я была смущена…

Мы могли говорить об этом совершенно просто» без романтизма, как добрые приятели, как сообщники, признающиеся в своей слабости.

— Мне это было необходимо, иначе я промучился бы весь день и не смог бы ни о чем другом и подумать.

— Вы испытываете немного нежности ко мне, Доналд?

— Даже очень много.

— Мне это так необходимо… Не собираюсь разыгрывать неутешную вдову, да сейчас это и выглядело бы пошлостью. Я ведь, представьте себе, любила Рэя. Мы с ним были настоящими друзьями…

Я сидел напротив нее, а окна и здесь выходили на Ист-Ривер, залитую солнцем.

— Когда я вернулась сюда в четверг, чуть не позвонила вам. Квартира показалась мне в десять раз больше, чем она есть на самом деле, и я почувствовала себя совсем потерянной. Я бродила повсюду, трогала мебель, вещи, как бы стараясь убедиться в их реальности. Я выпила вина… Когда вы позвонили мне вечером, по голосу было заметно, что я выпила?

— Я был чересчур взволнован, чтобы заметить. Да и Изабель смотрела на меня.

Мона тоже молча посмотрела, потом сказала:

— Мне никогда не понять Изабель.

Она мечтательно затянулась сигаретой.

— А вы ее понимаете?

— Нет…

— Вы думаете, она способна страдать? Может ее что-то вывести из равновесия?

— Не знаю, Мона… Я прожил семнадцать лет, не задавая себе никаких вопросов.

— А теперь?

— Уже целую неделю только это и делаю…

— А вы ее не боитесь немножко?

— Я привык к ней. Мне казалось все вполне нормальным.

— А теперь не кажется?

— Она постоянно смотрит на меня и изучила не только все мои привычки и реакции, но, вероятно, и малейшие мои мысли. Но никогда она и словечка не вымолвит, чтобы можно было об этом догадаться. Всегда она остается спокойной, бесстрастной.

— И теперь?

— Почему вы спрашиваете об этом?

— Потому что она поняла. Женщина никогда в этом не обманывается…

— Что она поняла?

— Поняла то, что произошло, должно было рано или поздно произойти. Вы говорили о ночи, проведенной на матрасах. Она нарочно положила вас рядом со мной.

— Чтобы не показаться ревнивой?

— Нет. Чтобы испытать вас. Это даже нечто еще более тонкое, готова поклясться. Чтобы соблазнить вас. Смутить.

Я старался понять, увидеть Изабель в этой новой роли.

— По меньшей мере два раза она оставляла нас наедине, зная, что я горю желанием укрыться в ваших объятиях. Мне была необходима поддержка, ощущение мужской силы.

— Я не помог вам.

— Нет. Вначале я думала, что вы ее боитесь…

Не совсем точное определение. Я никогда не боялся Изабель. Боялся только огорчить ее, разочаровать, упасть в ее глазах.

Пока жива была моя мать, я тоже постоянно боялся огорчить ее, а теперь, приезжая в Торрингтон, чувствую себя не в своей тарелке у отца, опасаясь, что он заметит мою жалость.

Ведь от него осталась, так сказать, одна тень. Он храбрится и из бравады издает, чего бы это ему ни стоило, свою газету, которая не насчитывает и тысячи читателей.

Он продолжает надо всем иронизировать, так как это было его привычкой всю жизнь, но отлично сознает, что не сегодня-завтра его отвезут в больницу, если он внезапно не скончается у себя в спальне или в типографии.

Я не мог высказать ему свои опасения. Ведь каждый раз, уезжая, я не знал, увижу ли его еще живым.

Мона взглянула на золотые часики.

— Пари держу, что Изабель уже в точности знает, что между нами произошло…

Она все возвращалась мыслями к Изабель, и я не мог понять, почему она ее так волнует.

Если бы это была не она, а кто-то другой, я бы подумал, что она надеется на мой развод и женитьбу на ней. Подобная мысль пришлась мне не по вкусу, и я встал, чтобы наполнить стаканы.

— Я не шокирую вас, Доналд?

— Нет.

— Вы ее все еще любите?

— Нет.

— Но вы очень ее любили?

— Не думаю.

Мона пила виски маленькими глоточками и все посматривала на меня.

— Мне хочется поцеловать вас, — сказала она наконец, вставая.

Я тоже поднялся. Я обнял ее и вместо поцелуя прижался щекой к ее щеке и стоял так долго-долго, уставившись на пейзаж за окном.