Изабель продолжает смотреть на меня. Ничего другого. Вопросов она не задает. Не упрекает меня. Не плачет. Не принимает вида жертвы.

Жизнь продолжается такая же, как и прежде. Мы спим по-прежнему в нашей спальне, пользуемся одной и той же ванной и едим вдвоем в столовой. По вечерам, если я не беру на дом работы, мы вместе смотрим телевизор или читаем.

Девочки приезжают каждые две недели, и я думаю, что они ничего не замечают. Ведь они куда больше заняты своей собственной жизнью, чем нашей.

По существу, мы их уже не интересуем, в особенности Милдред. Ее куда больше волнует двадцатилетний брат одной из ее подруг.

Постоянно — утром, в полдень, вечером — Изабель смотрит на меня своими светло-голубыми глазами. Я уже совершенно не понимаю, что они выражают, и у меня такое впечатление, что я натыкаюсь на них, стукаюсь о них.

Иногда я спрашиваю себя, не заключают ли они предостережение.

«Осторожнее, бедный Доналд… «

Нет, для этого в ее глазах нет достаточного тепла.

«Если ты воображаешь, будто я не понимаю… «

Она, несомненно, хочет мне показать, что трезво смотрит на вещи, ничто от нее не ускользает и никогда не ускользало.

— Ты переживаешь кризис, неизбежный почти для всех мужчин в твоем возрасте…

Если она так думает, она ошибается. Я-то себя знаю. Я не ощущаю горячности стареющего человека. Да ведь я и не влюблен и не охвачен болезненной сексуальностью.

Я сохраняю присутствие духа, присматриваясь к тому, что происходит во мне и вокруг меня. Но лишь я один знаю: ничего нового нет в моих сокровенных мыслях, только теперь я наконец не прячу их от самого себя, решаюсь их открыто признать.

Что же хочет сказать ее взгляд?

«Мне тебя жалко… «

Это более вероятно. Ей всегда хотелось покровительствовать мне или хотя бы делать вид, что покровительствует, также она воображает, что оберегает наших девочек и является душой тех благотворительных обществ, в которых состоит.

С виду скромная, сдержанная, на самом-то деле она наиболее гордая из всех женщин, каких мне довелось встретить. Она не позволяет себе никаких отклонений от долга, ни малейшей человеческой слабости.

— Я всегда буду тут, Доналд…

Это тоже присутствует в ее взгляде: до конца верная подруга, жертвующая собой.

Но в самой глубине таится другое:

«Ты воображаешь, будто освободился. Воображаешь, что стал новым человеком. На самом же деле ты по-прежнему ребенок, нуждающийся в моей опеке, и без нее тебе не обойтись никогда».

Я уже ничего как следует не знаю. Склоняюсь то к одной гипотезе, то к другой. Я живу под ее взглядом, словно микроб под микроскопом, и иногда я ненавижу ее.

Со времени моего сидения на скамье в сарае прошло три месяца. Скамья уже вернулась в сад, на свое место, возле скалы, как раз оттуда и упал Рэй. Растаяли последние клочки снега, вылезли дикие нарциссы и испещрили сад желтыми пятнами.

Первый месяц я ездил в Нью-Йорк два раза в неделю и почти каждый раз оставался ночевать, так как ввод Моны в наследство и выполнение всяческих формальностей, с ним связанных, требовал много времени и хлопот.

— Где искать тебя вечером, если произойдет что-либо экстренное?

— У Моны…

Я не прячусь. Напротив, выставляюсь напоказ, и когда, вернувшись из Нью-Йорка, чувствую, что пахну Моной, это доставляет мне удовольствие.

Плохая погода уже не вынуждала пользоваться поездом. Я ездил в машине. Напротив Моны есть стоянка. Вернее, была стоянка, потому что две недели тому назад Мона переехала с Сэттон Плейс.

Друзья подыскали ей квартирку на 56-й улице, между 5-й авеню и Мэдисон, в прелестном узеньком доме голландского стиля.

На первом этаже — французский ресторан, где подают великолепного, сочного петуха в вине. Монина квартира на четвертом этаже, конечно, куда меньше прежней.

Но также и уютней, интимней. Для гостиной она сохранила мебель из прежнего будуара, включая и диван, обитый желто-золотистым шелком.

Кровать у нее новая. Широкая, двуспальная, очень низенькая. Но туалетный столик и глубокое кресло она взяла из прежней спальни.

Столовая рассчитана не больше чем на шесть или восемь персон, но у Жанет достаточно большая кухня и прелестная комнатка.

Не знаю, кто именно подыскал Моне эту квартиру. Во времена Рэя они встречались с множеством людей, принимали у себя или выезжали в свет почти каждый вечер.

Эта область остается для меня чуждой. Как бы по взаимному соглашению мы с Моной ее обходим. Я не знаю, с кем она встречается, когда меня нет в Нью-Йорке. Возможно, у нее есть любовник или любовники.

Более чем вероятно. Ей нравится предаваться любви без романтизма, я бы сказал даже, без страсти, по-товарищески.

Приезжая, я всегда застаю ее в пеньюаре и самым естественным образом увлекаю к тому дивану, на котором впервые овладел ею.

Потом она достает напитки, уносит стаканы в спальню и приступает к своему туалету.

— Как поживает Изабель? — Она говорит о ней при каждой нашей встрече.

— По-прежнему ничего не говорит?

— Она смотрит на меня…

— Такова у нее тактика.

— Что вы хотите этим сказать?

— Молча глядя на вас, ни в чем не упрекая, она добьется того, что вы почувствуете угрызения совести.

— Нет.

— Она на это рассчитывает.

— Ну что ж, в таком случае она ошибается.

Мона заинтригована поведением Изабель, ее характер производит на нее сильное впечатление.

Для меня наступает лучший момент дня, лучший момент недели. Мона занимается своим туалетом, а я с наслаждением погружаюсь в эту интимность, как в теплую ванну.

Я изучил каждый ее жест, каждую гримаску, манеру, с которой она вытягивает губы, когда красит их.

Когда она принимает ванну, я слежу за капельками воды, стекающими по ее золотистой коже. У нее кожа не бело-розовая, как у Изабель, но как бы позлащенная солнцем.

Мона — крошечная. Почти ничего не весит.

— Лауэнштейн решился?

Мы и тут говорим о ее делах. Мы много ими занимаемся. Лауэнштейн декоратор, который предложил купить оптом всю обстановку с Сэттон Плейс, за исключением той мебели, которую Мона оставила себе.