Не обратив на собаку внимания, я отворил дверь в комнату, обитую желтым тесом, с низким, но длинным окном; сквозь него солнечный луч играл на изразцовой лежанке, на которой сидел старый инвалид, занимаясь вязанием чулка.
Кряхтя, инвалид поднялся мне навстречу и спросил:
— Кого вам, батюшка, надобно?..
— Коменданта! — воскликнул я.
— Комендант спит, — ответил старичок, — пообедал и спать лег.
— Так разбуди его, скажи, что приехал адъютант Зарубный.
Старый инвалид, качая головой, подошел к двери и стал осторожно стучать, на что после некоторого молчания послышалось шарканье туфель и сердитый голос:
— Вот я тебя поколочу — меня будить…
— Ваше благородие, — сказал старичок, слегка отступая, — к вам приехали…
Дверь тогда отворилась, и вошел комендант, с лицом, плохо бритым, красным и четырехугольным; на голове у него надет был коричневый колпак, а халат из тармаламы замаслен.
— Ну, что надо? — сердито сказал комендант, беря у меня подорожную. — Не могли подождать!
И, читая, он надел очки.
Но, увидев мой высокий в сравнении с ним чин, так растерялся, что уронил с носа очки и, сняв колпак, молвил
— Сударь мой, не угодно ли присесть, — и тотчас же добавил: — Батюшка, изволили вы кушать?
В это время ямщик внес мой чемодан, и я поспешил надеть мундир, из-за отсутствия которого вышло все недоразумение, и приосанился…
Тогда бедный комендант воскликнул:
— Если так, то и я надену мундир, — и, придерживая халат, вышел.
Я же, присев на лавку у окна, принялся рассматривать гравюрные портреты генералов на стене, комендантов орден, лежащий вместе с парадной треуголкой и париком под стеклянной крышкой, и пе заметил поэтому, как отворилась третья в комнате дверь и женский голос произнес:
— Ах, посторонний мужчина.
Оглянувшись, все же я успел рассмотреть, пока захлопывались половинки, розовый подол платья, из-под которого выглядывала ножка в белом чулке, и нежную руку, поднесенную к груди; лицо же было скрыто от меня темными локонами…
Сердце мое слегка билось; вошедший комендант попросил откушать.
Мундир на коменданте был смят, узок, чрезвычайно пахнул листовым табаком, и высокий воротник врезывался в багровую его шею.
Во все время обеда комендант посматривал на дверь и сопел носом, как мне показалось, тайно беспокоясь…
Когда же я спросил, кто та дама в розовом, испугавшаяся меня, он уронил стакан и, откинувшись на спинку стула, испуганно выпучил глаза, а туго затянутая салфетка, торча за его затылком двумя ушами, увеличила сходство коменданта с ослом…
— У нас, сударь, нет никакой дамы, — произнес он, заикаясь.
Я понял, что комендант лжет, но пока не настаивал, хотя любопытство мое было разожжено.
После обеда я лег в полутемной комнате коменданта на кожаный диван и, расстегнув мундир, слушал утомительное жужжание мух и скрип сверчка; но, когда веки смежились, сквозь дремоту услышал я негромкие голоса из столовой.
— Вот этого-то и нельзя, — поспешным шепотом говорил комендант, — ну, хочешь, я сошью тебе еще одно платье…
— Не хочу, — отвечал капризный голос, — сам носи, и запираться не хочу. Фу, какой ты противный… старый…
— Что же, — ответил комендант, помолчав, — зато я комендант.
Я хотел было приподняться, чтобы поглядеть, кто так горячо спорит, но усталость превозмогла: голова моя сладко ушла в подушку, и тело отделилось от земли…
…Проснулся я от странного чувства — близости человеческого существа; было совсем темно; протянув руку, я тронул шелковую юбку и, ощупывая, понял, что пальцы мои скользят по ноге, горячей, несмотря на покрывающую ее одежду…
— Кто тут? — спросил я тихо.
В ответ мне засмеялись, и на диван присела дама, раскинув по мне легкое платье; я приподнялся на локте, но горячие ее пальцы погладили меня под подбородком и ущипнули; я потянулся и, прижавшись губами к руке, весь задрожал…
— Тише, — сказала дама и, легко толкнув меня, легла рядом, тесно придвинувшись.
Каких безумств не делает молодость! И то, что читателю покажется невероятным, совершилось, — наше объятие было шаловливо-сладко, прерываемое иногда нежным смехом незнакомки.
Но, услышав дальние шаги, поспешно соскользнула с дивана моя возлюбленная и скрылась за дверью; я же крепко уснул и вторично был разбужен тяжелым топотом шагов и словами:
— Проснитесь, ваше благородие, несчастье…
В испуге я сразу сел, сбросив ноги, и открыл глаза, передо мною стоял комендант в высоких ботфортах, в мундире, перевязанном портупеей, и колпаке; в руке же держал он железный фонарь.
— Что случилось? — воскликнул я и, заслонив глаза от света, почувствовал, как пахнут духами мои пальцы… Потому улыбаясь, я плохо слушал доклад перепуганного толстяка.
— Как уснули вы, — рассказал он, — донесли мне, что близ крепости бродит шайка разбойников; тотчас же, в сопровождении моих солдат, я ускакал: как видите, вот потерял шляпу; нам почти удалось их окружить; но, возвратясь, я не нашел ни ваших лошадей, ни экипажа.
— И я не был с вами! — воскликнул я. — И беспечно спал!..
Комендант тотчас поставил фонарь и, поглядев на меня искоса, спросил:
— А вы действительно спали?
— Вот ревнивец, не сидел же я с вашей женой.
— Женой! — закричал комендант. — Почему вы знаете, что я женат…
— Я видел и слышал, как вы разговаривали за дверью, послушайте, сейчас же познакомьте меня с вашей супругой.
— Она спит, — застонал комендант, хватаясь за остатки волос, и вдруг сел на стул… — Отложите хотя бы до утра, ваше благородие. Ах, это не женщина, а черт Вот скоро год, как я женился, а сплю все время на этом диване, один, как перст…
И, глядя на свой указательный палец, комендант за рыдал, я же участливо потрепал его по коленке.
На следующее утро, волнуясь, я тщательно заплел косицу, перевязав ее лентой, выбрился и, охорашивая мундир, надушил усы.
В столовой у самовара сидела моя вчерашняя возлюбленная, в том же розовом платье, скромно опустив глаза. Высоко подхваченные ее волосы были напудрены, углы подведенного рта приподняты, и на левой щеке у ней было маленькое родимое пятно.
Увидев меня, она привстала и подала руку, которую я поцеловал…
— Катенька, — воскликнул комендант, не сводя с жены ревнивых глаз, — налей же его благородию чаю…
— Его благородие не обессудит, — слегка покраснев, молвила Катенька и подняла па меня свои светло-зеленые, длинные, разрезанные вкось глаза.
Я тотчас стал без умолку болтать, забавно описывая свое путешествие, и долго не мог понять: для чего Катенька, несмотря на прохладное утро, обмахивается веером.
Она опускала веер на колени и поднимала вновь, то прикладывая к губам, то к уху и плечу, и слегка хмурила брови…
Тогда я сообразил, что она говорит мне языком вееров, припомнил уроки петербургских модниц и прочел: «Разбойники выдуманы, ваши лошади в надежном месте… Вам будет скучно?»
— Нет, конечно, нет! — воскликнул я с жаром.
— Чего нет? — подозрительно спросил комендант.
— Разбойники, они не осмелятся вновь прийти.
— Эге, — мрачно сказал комендант, — тут есть чем поживиться…
Катенька быстро опустила веер и приложила к сердцу.
— «Вы меня любите?»
— Безумно, да, да! — воскликнул я…
— Что вы, батюшка, все «нет» да «да», — забеспокоился комендант, живот, что ли. болит?..
— «…Нам нужно увидеться сегодня ночью. Придумайте, как устроить», — прочел я на веере.
— Комендант, — воскликнул я, вставая, — идемте же осмотрим укрепления…
Я проявил большой интерес к служебным обязанностям и торопил коменданта, чтобы усыпить его мнительность.
Комендант шел впереди меня по форпостам и, размахивая руками, объяснял:
— Вот здесь мы починим, а здесь заткнем, а здесь…
На полслове он обрывал и тер тебе лоб, бормоча:
— Что она придумала?..
Но я ободрил его:
— Вы лучший из комендантов, почтеннейший.
Мы осмотрели арсенал, где сушилось белье и пегий теленок лежал в углу, жуя казенную портупею… Наскоро пробежали отчетные книги, причем комендант так быстро водил по строчкам пальцем, что мне казалось — я скачу на тройке и смотрю под колеса.
