Титул императора, то есть перечень всех подвластных ему царств и владений, как и его личное имя, считались священными. Оскорблением титула признавались различные физические действия, жесты и слова, которые каким-то образом принижали или оскорбляли значение титула. Оскорблением чести государя считалось и упоминание его имени без официально принятого титула.
ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ
В 1732 году забрали в сыск столяра Никифора Муравьева, обещавшего пожаловаться на бюрократов, «волочивших» его дело в Коммерц-коллегии. Возмущенный волокитой, он в сердцах сказал, что намерен пойти «к Анне Ивановне с челобитной, она рассудит». Рассудила его не императрица, а Тайная канцелярия: за употребление имени государыни без титула Муравьева били плетями. В 1735 году сидевший в гостях дворянин Федор Милашевич расчувствовался от выпитого. Говоря о какой-то девке Анне, он взял рубль с изображением государыни Анны Иоанновны и сказал, что ему нет дороже имени, чем имя Анны. Обвинение было таким: сказал «продерзостные слова», а именно: «К простому имени Анны применил имя Ея и. в.».
Как оскорбление чести государя расценивалось небрежное или непочтительное обращение подданных с изображением государя на монетах, гравюрах, живописных портретах («парсунах»), которые с петровской эпохи стали вывешивать в присутственных местах и в домах подданных. В XVIII веке не раз издавали указы, запрещавшие продавать парсуны государей, если высочайшее лицо оказывалось мало похожим на прекрасный оригинал, тем же, «которые такие портреты будут писать неискусно, чинить наказание плетьми». Возможно, с этим отчасти связаны успехи русского портретного искусства во второй половине XVIII века.
ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ
В 1718 году наказали пленного шведа Иоганна Старшин-та, который «ударил рукою по персоне Царского величества, которая написана при Полтавской баталии, и говорил… бутто не так написана», а именно, что «государь при баталии был в сапогах, а на картине в чулках и чириках».
В 1720 году певчий Андрей Савельев был арестован за то, что, «держав у себя в руках трость, смотря на персону Царского величества, подняв тое трость, указывая на оную персону Его в., махал тою тростью…». Сам же Савельев утверждал, что он «усмотрил на персоне Царского величества, которая в той избе его стояла на стене, [что] сидят мухи, а у него в руках была трость с лентою, и он тою лентою, которая в трости, обмахнул те мухи…». Ссылка на мух не помогла щеголю с тростью: он был сурово наказан.
«Непитие за здравие» – отказ поднять тост за здоровье государя – рассматривали как неуважение чести повелителя, как нанесение ущерба его здоровью. Не пить за здоровье государя значило показать непочтение, нелюбовь к нему. Нужно учитывать, что пить тост следовало до дна и при этом полный «покал», чарку, стакан или рюмку. Еще в 1625 году Григорий Федоров донес на Павла Хмелевского, который «про Государево многолетнее здоровье» пил недостаточно «честно, на землю лив». Лишь в середине XVIII века пришли наконец к такому трезвому выводу: если кто откажется пить за здравье государя, то «в вину этого не ставить и не доносить об этом», так как «здравья лишняго в больших напитках, кроме вреда, не бывает». Очевидно, при этом учли прямое и огорчительное следствие частого «пития за здравие»: чиновники нередко объясняли начальникам, что не смогли явиться на службу из-за того, что накануне их принуждали пить без меры за здравие государыни. Судя по делам сыска, это была не просто отговорка, а подлинная причина прогулов с тяжелого похмелья – ведь не пить «за здравие» государя было опасно.
ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ
В 1720 году на целовальника Никиту Дементьева донесли, что он «не любит государя, потому что не пьет за его здоровье».
В 1732 году поручик Алексей Арбузов донес на прапорщика Василия Уварова «в непитии за здравие» Анны Иоанновны, когда ему за обеденным столом у воеводы поднесли рюмку. Оправдываясь, Уваров утверждал, что крепкое вино у него душа не принимает.
Канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, сам большой любитель хмельного, в 1749 году донес императрице Елизавете о преступлении дворянина Г. Н. Те плова: тот, выпивая за здравие фаворита государыни А. Г. Разумовского, в «покал только ложки с полторы налил», тогда как канцлер «принуждал его оной полон выпить, говоря, что он должен полон выпить за здоровье такого человека, который Ея и. в. верен и в Ея высочайшей милости находится».
«Описка» – пропущенная, незамеченная переписчиком (а также его начальником) ошибка при написании титула или имени монарха – также считалась государственным преступлением. Никаких оправданий при описках следствие не принимало. Слова провинившегося канцеляриста, который в титуле «государыни императрицы» пропустил слог «го», что это ошибка небольшая и «кто не пишет, тот не опишетца», не спасли его от телесного наказания и денежного штрафа.
«Подчистка» была иным, чем «описка», преступлением. Чиновник, сделавший при написании титула помарку или орфографическую ошибку, порой ленился заново переписывать весь документ, брал нож и начинал выскабливать ошибку в строке, благо бумага тогда была плотная и позволяла почти незаметно удалить брак. Этим действием он совершал государственное преступление, ибо оскорблял прикосновением своей руки царский титул: с момента своего появления на бумаге эти слова считались священными.
ИЗ СЛЕДСТВЕННЫХ ДЕЛ
Весной 1727 года-в пору высшего могущества А. Д. Меншикова – в одной из коллегий пороли канцеляриста, который сделал знаменательную описку: вместо слов «светлейший князь» написал «светлейший государь», что было, учитывая амбиции Меншикова, правильно, но преждевременно.
Страшнее оказалась описка дьячка Ивана Кирилова из Тамбова, которого привезли в застенок за то, что он неверно переписал присланный из столицы в 1731 году указ о поминовении царевны Прасковьи, умершей сестры правящей императрицы Анны Иоанновны. Невнимательный дьячок перепутал имена и титулы (вместо «высочество» написал «величество», а вместо «Прасковья» – «Анна»). В результате получилось нечто ужасное: «Октября 9-го дня в первом часу по полуночи Ея императорское величество Анна Иоанновна от временного сего жития, по воле Божией, преселилась в вечный покой». Кнут и ссылка в Сибирь «на вечное житье» – цена этой описки.
Крестьянин Иван Латышев в челобитной сделал «в титуле Ея и. в. неисправность»: вместо слова «всепресветлейшая» написал «всепрестлейшая», то есть пропустил слог «ве». Пропущенные две буквы дорого обошлись Латышеву: его вздернули на дыбу и допросили с пристрастием: «С какова подлинно умыслу он написал?»
Пострадал в 1731 году и мастер Семен Сорокин, написавший в документе «Перт Первый». Несмотря на его оправдания, что «сделал это простотою своею и недосмотрением, а ни с какого своего умысла», мастера приказали «за ту его вину, в страх другим» наказать плетями.
Следственные дела сыска показывают, что в России было немало «непристойных» песен, за которые резали языки, били кнутом и ссылали в Сибирь. Здесь нужно отличать так называемые «блядские песни» от «непристойных песен». Первые как раз являлись, по-современному говоря, непристойными. «Непристойные» же песни XVIII века – это лирические песни о печальной судьбе цариц и царевен. Эта «самодеятельность» приносила крупные неприятности певцам, так как рассматривалась как произнесение «непристойных слов». Одно из первых упоминаний такой песни (о царице Настасье Романовне) было зафиксировано сыском в 1618 году. Подобные дела встречаются и позже. В 1752 году открыли дело по доносу дьячка Делифовского на пристава Спиридонова, который пел песню с такими словами:
Спиридонов при этом пояснил дьячку, «что-де государь [Петр I] с государынею Екатериною Алексеевною жил, когда она еще в девицах имелась, и для того-де ту песню и сложили». Были и другие песни, за которые люди оказывались в застенке: «Постригись, моя немилая» (о том, как Петр I принудил свою жену, царицу Евдокию, постричься в монахини); «Кто слышал слезы царицы Марфы Матвеевны» и другие. В 1739 году началось дело о посадской женке Авдотье Львовой, которая очень некстати, в присутствии бдительных гостей, вспомнила и пропела давнюю песню о царевне Анне, племяннице Петра I, которую выдавали замуж за границу:
