Соня отвернулась и устало опустила голову.

– Это они все просчитали. Я пыталась найти выход. И не смогла. – Она посмотрела ему в глаза. – Может быть, ты что-нибудь придумаешь? Я не хочу этого делать, клянусь тебе, не хочу!

– Но сделаешь, так надо понимать?

– Предоставляю выбор тебе. Я поступлю, как ты скажешь.

– Не говори ерунды! – взорвался Джерри. – Ты все решила, а ответственность пытаешься взвалить на меня.

– Нет, Джерри. Я прошу твоей помощи. Скажи, что делать?

Джерри смотрел на нее не отрываясь. Как русские хотели, чтобы она вышла за него замуж! Чтобы он согласился работать в ЕКА, а они получили конструкцию американских «космических саней». Какая горькая ирония! Он думал о Борисе Вельникове, об этом ничтожестве, безжалостно раздавившем его мечты, – точно так, как такое же дерьмо в Пентагоне душило Роба Поста. Он думал о выросшем в изгнании сыне; увидит ли он его когда-нибудь? Он думал о своей русской дочери, которая разделяла его мечту и которую заставили ради этой мечты предать своего отца.

Проклятые русские. Джерри мучительно искал выход. Он пытался придумать хоть что-нибудь, но ничего не выходило. И чем дальше, тем сильнее охватывала его бешеная злоба. На Лигацкого. На партию. На Советский Союз. На Соню. И на себя самого – почему? За что? Непонятно.

– Ну что, Джерри?

Он поднял руки и вздохнул.

– Решай сама, Соня. Решай сама...

– Давай подойдем с другой стороны, – неуверенным голосом предложила она. – От нас требуют только формально расторгнуть брак. И жить отдельно. Я найду где-нибудь небольшую квартирку. Мы сможем видеться. Мы сохраним работу. Франя останется в школе пилотов. Маршал Донец не пострадает. Рано или поздно все уляжется. Партия потеряет к этому делу интерес, и мы опять будем жить вместе как муж и жена, только под разными фамилиями...

– Муж и жена, только под разными фамилиями?

Джерри почувствовал, что ложь, в которой ему приходилось жить, становится такой извращенной, что дальше терпеть ее было невозможно. Кажется, наступил предел самообману. На этот раз его в прямом смысле слова ткнули мордой в дерьмо.

– Чего ты от меня хочешь? От нашего брака только общая фамилия и осталась. Не от чего отказываться! Иди целуй свою партию в волосатую красную задницу! Получай свой проклятый развод!

Он вдруг почувствовал нечто вроде облегчения: бесконечное, жуткое напряжение последних дней разрядилось, выплеснулось ядовитой желчью. Он сказал холодно:

– Я облегчу тебе жизнь. Я сам подам заявление. По-моему, у меня для этого есть достаточное основание.

Он знал, что его слова означают конец их брака. Во всяком случае, у него хватило мужества сделать решающий шаг.

...Соня залилась слезами. Она вдруг поняла, что любит его. Любит, невзирая на все, что она сделала. Ей захотелось обнять его и сказать, что вместе они устоят против целого мира, как когда-то. Боже мой, как давно это было...

Но поздно, он не поверит ей, да и какие у него основания верить? Это принесло бы ему новые страдания, а она и без того измучила его сверх меры. Пусть лучше он ее ненавидит.

– Можешь оставить себе квартиру, – сказала она. – Все, что у нас есть в банке, тоже твое. Я не возьму ничего.

– Можешь забрать все себе! – выкрикнул Джерри, вскакивая. – В этом доме ноги моей больше не будет! – С этими словами он выскочил из гостиной, хлопнув дверью. Спустя несколько минут вернулся с маленьким дорожным саквояжем.

– Джерри, Джерри, ты не должен... – Соня бежала за ним.

– Нет уж, хватит, – бросил он не оборачиваясь. На пороге задержался на мгновенье, бросил на нее быстрый взгляд и сказал: – Будь счастлива, Соня.

И захлопнул дверь.

– Ты тоже, Джерри, – прошептала она, и слезы покатились по ее щекам.

Соня медленно побрела назад. Квартира, в которой они прожили двадцать лет, казалась огромной и ужасно пустой. Ей чудилось, что мебель насмехается над ней и безделушки на полках в чем-то обвиняют ее. Она упала на диван и попыталась ни о чем не думать. Не получилось. Она решила напиться, но водка не помогала – боль не давала забыться и расслабиться. С каждой минутой она все острее чувствовала страшное одиночество, и ничто не приносило облегчения. Боже, как это мерзко – но пусть лучше это, чем остаться наедине с собой в эту бесконечную ночь...

Соня подошла к видеотелефону и, ненавидя себя все сильнее, позвонила Пашикову. Именно сейчас, более чем когда-нибудь, ей нужен был рядом мужчина, которого она могла бы назвать другом.

На поиски квартиры у Джерри Рида ушло две недели. После работы он мотался по Парижу, сварился с маклерами, осматривал слишком дорогие для него квартиры. Это хоть как-то отвлекало от мрачных мыслей. Джерри завтракал в гостинице, ехал на работу в метро, с головой уходил в дела, а вечером снова приступал к поискам. Потом мрачно обедал в закусочной – с бутылкой вина – и, вернувшись в свой отель, сразу же отключался, чтобы утром начать цикл заново.

Но ничто не может длиться вечно, и в конце концов он снял небольшую квартирку, ничуть не лучше и не дешевле десятка отвергнутых. Возможно, он испытывал нечто вроде мазохистского наслаждения от того, что квартирка находилась на острове Сен-Луи, в двух кварталах от того места, где протекли их с Соней лучшие годы.

Та квартира была солнечной и светлой, из окон открывался изумительный вид на Сену и северную часть города – будущее казалось отсюда таким заманчивым, – и здесь они вместе ступили на неизведанную дорогу. Теперешняя квартира была холодной и темной, она выходила на грязный мощеный двор; что ж, для каждой поры жизни находятся свои символы.

К тому времени как он уплатил за жилье и за газ, установил видеотелефон, расставил кое-какую мебель и привез одежду с авеню Трюден, подошли бумаги на развод. Он настоял, чтобы Соня подписала бумаги до того, как он пойдет в контору адвоката – не нужно лишних встреч. Это было в четверг. В пятницу он взял отгул, накупил коньяка и наконец-то позволил себе забыть обо всем.

Он пил два дня не переставая, запершись в своей клетке. Иногда подходил к окну и бессмысленно таращился на серые камни глухого двора. В голове мелькали отрывочные мысли – о Калифорнии, о космосе, о двадцати годах надежд, о той последней ночи, когда все, чем он жил, рухнуло в тартарары.

Он очнулся в воскресенье, к полудню. Тошнило, голова раскалывалась, зверски хотелось есть. Не приняв душа и не побрившись, он вывалился из квартиры на залитую ослепительным солнцем набережную.

Тем, кто в этот день вышел на улицу с хорошим настроением, нечего было и мечтать о лучшей погоде. Джерри поплелся в западную часть острова и неподалеку от моста Людовика уселся за столик, выставленный перед небольшим пивным рестораном. Подошел официант и неодобрительно покосился на его двухдневную щетину. Джерри заказал омлет и двойной кофе. Потом он ел и пил, мимо волнами шли прохожие, и он чувствовал себя марсианином – одиноким, никому не нужным, омываемым со всех сторон чужой речью.

Теперь наконец он разрешил себе думать. Семейная жизнь кончилась. Дочь стала гражданкой СССР, и он от нее отвернулся. Сын устраивает свою жизнь в Америке, но предавшая Джерри Америка была сейчас недостижима, как обратная сторона Луны. Созданный им «Гранд Тур» у него отобрали. И не вернут. Ни разу в жизни он не задумывался о самоубийстве, да и сейчас этот выход не очень-то его привлекал. Но, с другой стороны, что еще оставалось делать? Как распорядиться остатком жизни?