IV
Настал вот вечер дня другого.
Одна в гостиной ждёт-пождёт
Купчиха гостя дорогого,
А время медленно идёт.
Под вечерок она в пахучей
Помылась розовой воде
И смазала на всякий случай
Губной помадою в п***е.
Хоть всякий х** ей не был страшен,
Но тем не менее ввиду
Такого х**, как Лукашин,
Она боялась за п***у.
Но чу! Звонок! О миг желанный!
Прошла ещё минута-две —
И гость явился долгожданный —
Лука Мудищев — ко вдове.
…Склонясь, стоял пред нею фасом
Дородный видный господин
И произнёс пропойным басом:
«Лука Мудищев, дворянин».
Он вид имел молодцеватый:
Причёсан, тщательно побрит,
Одет в сюртук щеголеватый,
Не пьян, а водкою разит.
«Ах, очень мило!.. Я так много
О вашем сльшала…» — вдова
Как бы смутилася немного,
Сказав последние слова.
«Да-с, это точно-с; похвалиться —
Могу моим!.. Но впрочем, вам
Самим бы лучше убедиться,
Чем верить слухам и словам!»
И, продолжая в том же смысле,
Уселись рядышком болтать,
Но лишь одно имели в мысли:
Как бы скорей **ню начать.
Чтоб не мешать беседе томной,
Нашла Матрёна уголок,
Уселась в нём тихонько, скромно
И принялась вязать чулок.
Так близко находясь с Лукою,
Не в силах снесть Тантала мук,
Полезла вдовушка рукою
В карман его суконных брюк.
И от её прикосновенья
X** у Луки воспрянул вмиг,
Как храбрый воин пред сраженьем —
Могуч, и грозен, и велик.
Нащупавши е**ак, купчиха
Мгновенно вспыхнула огнём.
И прошептала нежно, тихо,
Склонясь к нему: «Лука, пойдём!».
И вот вдова, вдвоём с Лукою.
Она и млеет, и дрожит,
И кровь её бурлит рекою,
И страсть огнём её палит.
Снимает башмачки и платье,
Рвёт в нетерпенье пышный лиф,
И, обе сиськи заголив,
Зовёт Луку в свои объятья.
Мудищев тоже разъярился;
Тряся огромною е**ой,
Как смертоносной булавой,
Он на купчиху устремился.
Ее схватил он поперёк
И, бросив на кровать с размаху,
Заворотил он ей рубаху,
И х** всадил ей между ног.
Но тут игра плохою вышла:
Как будто ей всадили дышло,
Купчиха начала кричать,
И всех святых на помощь звать.
Она кричит — Лука не слышит,
Она сильнее всё орёт —
Лука, как мех кузнечный, дышит
И знай себе вдову **ёт.
Услышав крики эти, сваха
Спустила петли у чулка
И говорит, дрожа от страха:
«Ну, знать, за** её Лука!»
Но через миг, собравшись с духом,
С чулком и спицами в руках
Спешит на помощь лёгким пухом
И к ним вбегает впопыхах.
И что же зрит? Вдова стенает,
От боли выбившись из сил,
Лука же ж**у заголил,
И жертву *ть всё продолжает.
Матрёна, сжалясь над вдовицей,
Спешит помочь скорей беде
И ну колоть вязальной спицей
Луку то в ж**у, то в м**е.
Лука воспрянул львом свирепым,
Старуху на пол повалил
И длинным х**м, словно цепом,
По голове её хватил.
Но всё ж Матрёна изловчилась,
Остатки силы собрала,
Луке в м**е она вцепилась
И напрочь их оторвала.
Взревел Лука и ту старуху
Е**ой своей убил, как муху —
В одно мгновенье, наповал,
И сам безжизненный упал.
Эпилог
И что же? К ужасу, Москвы,
Наутро там нашли три трупа:
Средь лужи крови труп вдовы,
С п***ой, разъ**анной до пупа,
Труп свахи, распростёртый ниц,
И труп Лукаши без яиц.
Три дня Лукашин красный х**
Лежал на белом покрывале,
Его все девки целовали,
Печален был их поцелуй…
Вот наконец и похороны.
Собрался весь торговый люд.
Под траурные перезвоны.
Три гроба к кладбищу несут.
Народу много собралося,
Купцы за гробом чинно шли
И на серебряном подносе
М**е Лукашины. несли.
За ними — медики-студенты
В халатах белых, без штанов.
Они несли его патенты
От всех московских бардаков.
К Дашковскому, где хоронили,
Стеклася вся почти Москва.
Там панихиду отслужили,
И лились горькие слова.
Когда ж в могилу опускали
Глазетовый Лукашкин гроб, —
Все б**ди хором закричали:
«Лукашка! Мать твою! у**!»
…Лет через пять соорудили.
Часовню в виде елдака,
Над входом надпись водрузили:
«Купчиха, сводня и Лука».
