Слово.Слово. Слово. Слово.

Слово в слово. Словом. К слову.

Слово за слово. За словом лово. На слово. Ни слова.

А вот реализация этого протокола о намерениях: Буду писать тебе письма, в которых не будет ни слова кокетства, игры, бравады, лести, неправды, фальши, жалости, наглости, злобы, умствованья, юродства...

Буду писать тебе письма, в которых не будет ни слова.

(ВТОРОЙ ГОЛОС):

Песня без слов - рыба.

Рыбью песню без слов подтекстовать могли бы

трое: а) рыболов,

б) ловец человеков,

в) червяк на крючке...

Эпитафия веку - песня рыбы в садке.

Вот еще одна декларация:

Песня летучей рыбы на суше -

мелкой плотвички, которую сушим

на веревке, рядом с плавками, чтобы

получилось что-то наподобие воблы,

но она ссыхается до полуисчезновения...

то не понял: это - определение

Поэзии.

Второе определение поэзии: попроще, то есть поцветаистей; павловское здесь - игра на сломанном, искаженном слове:

Поэзия - музей

закопанных богов,

слоновых их костей,

бараньих их рогов,

в которые дудю,

дудею и дужу,

когда молюсь дождю,

когда огню служу.

Павлова - пианистка (еще одно цветаевское у нее), и, видимо, отсюда это понимание паузы, замирания, исчезновения звука. Но она научилась делать это в стихах, в словах. Делать так, что сами слова исчезают, сводятся к буквам. Павлова пишет не поговорки, не частушки, даже не словарь, - она пишет алфавит, абевегу.

О паюсная абевега столетий, плавником блеснувших!

К книге "Четвертый сон" приложен словарь имен, понятий и сокращений (важно, что словарь и что сокращений). Одна из позиций этого словаря звучит так:

Десятова - девичья фамилия Павловой В.А. Ба! Да ведь Десятова - анаграмма слова ДЕТСТВО! Правда, с двумя лишними буквами - А и Я.

От А до Я - это и есть алфавит. По-другому: это и есть Павлова.

Если же держаться первоначальной музыки, то Павлова переходит от мелодии и гармонии к гамме, возвращается как бы к ученичеству. И тогда приобретает особый - тонко иронический - смысл выделенный особым разделом образ школьницы: "интимный дневник отличницы". Этот образ становится скрытой тематической мотивировкой поэтического приема: ученичество как новый облик мастерства. Образ-оксюморон: ученик как мастер.

Поэтому читатель как бы в недоумении: то ли это уже гениально, то ли от Павловой следует ждать чего-то еще. Ясно, что она - Пушкин, неясно только какой: лицеист или камер-юнкер. Это недоумение специально вызванное, организованное и спровоцированное Павловой - это ее, как теперь говорят, стратегия.

На то, как она сама себя видит, намекает название книги - "Четвертый сон" В сочетании с именем - Вера Павлова - это должно напоминать вроде бы о Чернышевском. Но это еще одна уловка, ловушка для простаков. Настоящая, правильная здесь ассоциация - поговорка: "седьмой сон видит".

Вера Павлова тем самым говорит, что у нее еще многое впереди: почти столько же, как позади. Будут еще так называемые творческие сны; будет и новое мастерство. Хотя и уже сделанного достаточно, чтобы видеть: она начинает - являет собой - новый, платиновый век русской поэзии.

Века может не быть, но Павлова будет. Есть.

Американские покойники в русском контексте

Западный мир очень изменился визуально. Даже так лучше сказать: люди западные изменились, - здания-то стоят на месте: хоть Шартрский собор, хоть Крайслер-билдинг в Нью-Йорке. И особенно разительно изменилась молодежь. Если Лондон и Париж все-таки на тот же Нью-Йорк не похожи, то молодежь соответствующих городов неотличима одна от другой. Разве что в Лондоне панков больше с крашенными в фиолетовый цвет волосяными уборами, которые зовутся мохок, по-индейски (а во времена Запорожской Сечи назывались оселедцами). Но мохок яркой окраски - скорее исключение. Господствующий колорит нынче - черно-серый, тусклый, какой-то ржавчиной покрытый, ржавью. К тому же волосы сейчас молодежь предпочитает стричь наголо, даже и девицы (у последних эту моду начала поп-певица, выступающая под именем Шинэд). Одеваться принято нарочито некрасиво, штаны носить на три номера больше, чтоб мотня под коленками болталась. Ни одна рубаха - ни верхняя ни нижняя - в штаны не заправляется; да верхнюю редко и носят. Зато носят серьги во всех местах, включая язык: "пирсинг". Все эти железки тоже должны быть тусклые, дешевые - не благородного же металла в самом деле! Это напоминает советские так называемые фиксы, бывшие в моде у шпаны послевоенных лет. Еще требуется, чтобы зимой одежда мало отличалась от летней: распахнутость и расхристанность всячески приветствуется, это "кул" (буквально - холодное; очевидно, отсюда это и пошло: укрываться и угреваться зимой посчитали презренным). Из штанов очень приветствуются "свэт пэнтс", что-то вроде русских лыжных, с тем, чтобы таскать это всюду, отнюдь не на лыжные прогулки. Если шапку носят, то непременно бейзболку и непременно козырьком назад или вбок: первое требование советской шпаны. Да и в целом эту, советскую, параллель можно провести едва ли не до конца: американские подростки похожи на советских послевоенных - бледных от недоедания, плохо одетых, стриженных во избежание педикулеза. А если к этому добавить нынешнюю моду на татуировку, то и другое сравнение естественно напрашивается: уже не уличные неухоженые подростки, а самые настоящие зэки - из начинающих, малолетки.

Что означает эта параллель, наводящая на мысли скорее философичные? Тут бы Шпенглеру задуматься - и написать что-нибудь о культуре и цивилизации, о гибели красоты в современном мире вообще, в демократическом обществе в особенности. Есть воля к уродству, сознательный отказ от красоты - от красоты как нормы. Западный человек (в данном случае все равно - молодой или старый) не желает имитировать красоту в некрасивом мире или будучи сам, в 90 процентах случаев, некрасив. Никто не желает подделываться под нечто высшее или красивейшее. Полюбите нас черненькими - такой звучит здесь мотив, глубоко в основе демократический. Еще раз убеждаешься, что красота как норма - понятие репрессивное, что социология красоты связана с общественным неравенством, грубо говоря, с эксплуатацией человека человеком (чего не хотят понимать нежные постсоветские эстеты). Здесь есть правда, чувствуемая острее всего именно молодежью, этим общественным барометром. Но вот что скорее непонятно - это имитация именно бедности в обществе всячески богатом. Американские подростки выглядят нищими - если и не всегда богатыми, то нищими и даже просто бедными в громадном своем большинстве совсем не являясь. Есть некоторая игра на понижение, иногда даже думается - воля к упадку, то есть то, что прямо и правильно называется декаданс. Или, так сказать "по-русски", - кенозис, выступающий, говорят, главной чертой пресловутой русской идеи.