Коробов известие из Москвы об убийстве своего зятя Серафима Мучника воспринял с недоумением.

По ювелирности исполнения преступления он сразу понял, что это работа Гната Стецюка. Но зачем надо было убивать Симу Мучника, решительно не понимал. Прояснить мог Костров, но тот после гибели сына-бандита как сквозь землю провалился. То же самое можно сказать и о внучке Коробова Нике.

– Начальника оперативного отдела службы безопасности ко мне! – раздраженно бросил Коробов в телефонную трубку.

Через несколько минут в кабинет протиснулся горбатый человечек с испитым, сморщенным личиком.

Когда-то этот человечек был удачливым резидентом советской разведки в государствах Центральной Африки, но подхватил там какую-то загадочную болезнь, перекрутившую все его тело.

– Мучника в Москве ликвидировал Стецюк? – смерил его хмурым взглядом Коробов.

– По приказу генерала Кострова, – стушевался от его тона человечек. – Нами получена шифровка от полковника Романова.

– Что еще в шифровке?

– Информация, что интересующий вас летчик Кобидзе сгорел на даче Кострова. Вернее, сгорел его труп… Это подтверждают люди "Феникса" из правоохранительных органов России. Грешок сжигал Фармазон грешок! – засмеялся, как прокаркал, человечек.

– Что еще они подтверждают?

Человечек птичьими прыжками пересек кабинет и наклонился к лицу Коробова:

– В Шереметьеве при попытке захвата кто-то самоликвидировался… Милиции к трупу подойти не дали. И захватом руководил он – сссам…

– Сам? – упер в человечка сумрачный взгляд Коробов.

– Инквизитор, – проскрипел тот. – А самоликвидатор, похоже, наш Стецюк.

– Уверен?

– На захват кого попроще Инквизитор не поехал бы…

– Где моя внучка, дармоеды? – грохнул кулаком по столу Коробов, резко сменив тему. – Разжирели на моих харчах! Не хотите мышей здесь ловить – ловите в голодной России!..

У человечка от его крика еще больше сморщилось личико и даже горб увеличился.

– Ищем, но все мимо, босс! – проскрипел он. – Спрятал Скиф ее и свою пассию…

– Где, горбатый?.. Зачем?..

– Видно, в Сербию переправил, – развел руками тот. – А зачем?.. Чтобы вам не отдавать, босс. Понимает, что назад ее не получит.

– Иди. Хотя стой… На даче у Кострова точно Кобидзе сгорел?

– Источник информации супернадежный! – обиженно проскрипел человечек. – Тот же источник подтвердил, что Кобидзе перед катастрофой был в ангаре вашей дочери.

– Был? – даже привстал с места Коробов. – Не врал кремлевский хлюст?..

– Не врал…

– Где Фармазон, выяснили?

– Московские бандиты дали наколку на Венгрию…

– И плешивый еще жив! – опять грохнул кулаком Коробов. – Указивку, как в совдеповские времена, ждете?

– – Босс, убрать пусть и бывшего генерала КГБ без суда Чрезвычайного Трибунала? Люди "Феникса" нас не поймут.

– Учить меня? – вскинулся Коробов. – Хотя…

Хотя ты прав… Что с разработкой операции по срыву транша для России?

– По операции "Аист" согласовывали последние детали с балканскими партнерами.

– Можно запускать?

– Можно, босс.

– Иди. Но учти, за операцию "Аист" головой отвечаешь.

Человечек сморщился, будто приготовился заплакать, и, прыгая по-птичьи, исчез за дверью кабинета.

Похоронив сына на сельском кладбище в двадцати километрах от Житомира, Николай Трофимович Костров вот уже две недели уединенно жил в тихом гостиничном комплексе на озере Балатон, приобретенном через подставное лицо знакомым Кострову московским авторитетом, подозреваемым на Родине в серии заказных убийств и третий год находящимся в общероссийском розыске.

Время теперь остановилось для Кострова. За эти две недели он изменился внешне так, что знакомые скорее всего не узнали бы в этом дряхлом старце былого респектабельного щеголя, завсегдатая модных московских тусовок: совсем обвисшие щеки, заросшие седой щетиной, фиолетовые провалы вокруг слезящихся, тусклых глаз, обтянутый сморщенной кожей череп с редкими кустиками белого пуха, согбенная, будто от непосильной ноши, спина.

С раннего утра Костров уходил на набережную, садился там на скамейку и, глядя перед собой застывшим взглядом, сидел не шелохнувшись до позднего вечера. Время от времени он доставал из кармана сделанную "Полароидом" фотографию и подслеповато всматривался сквозь слезы в холмик свежей черной земли среди покосившихся православных крестов под голыми зимними березами.

В его памяти возникали какие-то растрепанные картины из прошлого, и были они связаны почему-то только с детством сына. Вот Тото делает свой первый шаг по земле, вот он в детском садике скачет на деревянной лошадке, вот, взявшись за руку отца, гордо идет в свой первый класс…

А на девять поминальных дней по сыну попросил он крутого братка свозить его в Будапешт, в православный храм. В храме Костров купил свечей столько, сколько смог зажать в ладони. К удивлению наблюдавшего за ним братка, все эти свечи он поставил исключительно за упокой чьих-то душ.

Когда была зажжена и поставлена в шандал последняя свечка. Костров с минуту постоял перед Николаем Угодником и сразу перешел к иконе Спасителя. Долго, немерено долго вглядывался он в лик сына божьего. Браток так и не понял, то ли он каялся в чем-то перед ним, то ли просто разговаривал, то ли о чем-то молил его. Кончилось тем, что забывший о времени его постоялец побледнел как мел и без чувств рухнул на пол.

"Грехов мокрушных, наверно, много, – подумал браток. – В натуре, не принял, видать, боженька его молитву…"

После посещения храма Костров совсем сдал, но по-прежнему каждое утро походкой лунатика тащился на свою скамейку. Частенько, к его досаде, на скамейку с кипой русских газет и журналов подсаживалась неряшливая старуха – мать братка. Водрузив на русопятый нос затененные очки-велосипеды, она от корки до корки прочитывала все газеты и с астматической одышкой комментировала прочитанное, не обращая внимания на отрешенного постояльца. Лишь один раз Костров вышел из своего оцепенения, это когда старуха с ахами и охами показала ему на газетном развороте портрет Серафима Мучника в траурной рамке: