Поначалу, само собой, все через пень-колоду шло. То засуха, то мор, то пожар. Взялись целину поднимать, а соха не берет. Замучались, пока не додумали свой плут построить, особый, с лемехом из пилы, чтобы резал эту землю, как масло. Запрягли четверку, и пошло дело… Потом, с Божьей помощью, все наладилось. Детишки подросли, Петька на ноги встал, дело по-своему повел.

Ты почему не пьешь молоко? Пей, пей, ты сейчас никакую пищу не сможешь принимать, только молоко. Молочко у нас знатное, все хвалят не нахвалятся. Вот возьми скотину. Стадо у нас не такое и большое, но зато симменталы, а не герфорды, как у всех. И молока дают, и мяса много. Свинки у нас — йоркширы, скороспелки, уже через год забиваем.

Американцы как привыкли? Стадо выгнал в дикую степь, и пусть гуляет до осени, а то и на зиму оставят. Никаких забот, только следи, чтоб не угнали. У нас по-другому. В жару скот стоит во дворе, жует накошенную люцерну, или клевер, или просто траву с косогора. Утром и вечером детишки пасут на пару. Скотинка наша ни жары, ни пыли не знает, не гоняем мы ее далеко, мухи ее не грызут. Стоит в холодке, вода у нее свежая, а не из грязной лужи. Вот и получается, что за нашим мясом покупатели сами приезжают из города, нам и заботы нет продавать.

А посмотри на кур. Запустил их в люцерну, они там весь день и клюют себе, на посевы не бегают. Держу три десятка и горя с ними не знаю. А Редькины целый барак для своих кур построили, их там сотни две, не меньше. Яйцом торгуют потихоньку, им на жизнь хватает.

Но самое наше сокровище — это земля. И не то хорошо, что ее много, а то, что она под боком. Что у нас дома-то было, на Смоленщине? Поле от дома далеко, миль десять. Встаешь до рассвета, наспех собрался и поспешай до своего загона. Выйдешь не евши, горбушку в карман спрячешь, а воду из ручейка попьешь уже на поле. Эх, а как же тяжело-то было на яровом посеве… Как вспомнишь… Дорога грязная, тяжелая, на телеге не осилить. Едешь верхами, с сохой. Через ручей не перелетишь, увязнешь. Бывало, не один час потеряешь, пока лошадь вытащишь. Сам замученный, и лошадь замучил, оба мокрые, грязные — и какая тут работа? Горе одно. А еще и обратно тащиться, и назавтра то же самое.

И не дай Бог что-нибудь обронить по дороге — палицу от сохи либо сошник. Кто-то за тобой пройдет, подберет, и уже без бутылки не отдаст.

Эх, и трудно же было жить, когда поле далеко. У меня тогда уже семья была, детишки… Поедешь рожь косить, с собой все семейство забираешь. Только подальше от деревни отъехали — тут гроза! Гром гремит, вода хлещет, детишки пугаются, плачут, домой просятся! Все повымокнут, озябнут, трясутся! В дождь не поработаешь, разворачиваешь лошадь и едешь домой. Назавтра будет погода — будет и работа, поедешь опять. А на поле опять гроза. Так и приходилось по несколько раз поле бросать и домой вертаться. Что мог бы за день сделать, растягиваешь на неделю, а то и на две.

А здесь мы весь урожай свозим за три дня!

— Но здесь и дождей нет, и дорога ровнее, — заметил Крис.

— Дождей-то здесь нет. Здесь другая беда. В том и беда, что нет дождей. Сухая тут земля, безводная. Но мы и к ней мало-помалу приспособились. Ты видел, как тут пашут? Как Бог на душу положит. Как межа легла, так вдоль нее и гонят. А мы наловчились по-своему борозду вести. У нас пашни все на холмах, так мы их не вверх-вниз пашем, не по уклону, а поперек уклона. В том-то и вся хитрость. Пусть один дождь за месяц выпадет, но он весь наш будет. Ни одна капелька с косогора не стечет, пашня всю воду выпьет.

— Вы семью с собой привезли? — спросил Крис.

Старик не отвечал. Держа склянку с темно-красной жидкостью на уровне глаз, он бросал в нее мелкие кристаллы из щепоти, растирая их пальцами и следя за тем, как они кружатся, оседая на дно. Потом заткнул горлышко большим пальцем и принялся встряхивать сосуд. Крис с удивлением увидел, как жидкость светлеет на глазах.

— Семью… — повторил Лукас. — Семья там осталась. Семью не спросили, когда меня да прочих мужиков с молодым графом за море спровадили. Думали, погуляет барин, посмотрит на чужие страны, да и вернется. А оно вон как обернулось. Ну, да дело прошлое. Грешен, женился второй раз, венчался чужим обрядом. Грешен, да что теперь поделаешь? Ты сам-то не женатый?

— Не успел.

— Так я тебе пособлю, — Лукас подмигнул. — Да ладно тебе, не бойся. Мне бы Петьку оженить, и можно помирать. А то девок повыдавал, а сына никак не пристроить! Ну вот, готова твоя наливочка. Давай кружку. Плесни-ка молока на дно.

Он вылил в кружку содержимое склянки.

— Пей.

— Что это? — Крис осторожно понюхал кружку и уловил запах чеснока.

— Кайова называют эту наливочку «Глаз Пумы». Будешь в темноте видеть лучше кошки. Пей, не бойся, ничего у тебя не отвалится.

Крис с трудом проглотил комковатую слизь, образовавшуюся в кружке вместо молока.

— А что, есть наливки, от которых что-то отваливается?

— Наливки у меня есть всякие. Хочешь, отвалится, хочешь, наоборот, нарастим что-нибудь. Ну как, жив? — Лукас заботливо похлопал его по плечу. — Только не забудь, что действует наливка на всех по-разному. У кого быстро проходит, а у кого долго. Ночью-то хорошо, а днем глаза слезиться будут, особенно на солнце. И спать не сможешь, но это тоже горе небольшое.

— Я выспался, — сказал Крис. — Отоспался на всю жизнь.

— На всю не на всю, а три ночи спать не будешь вовсе, глаз не сомкнешь. И есть не будешь. Три ночи не спать, три дня не есть. Через силу молоко в себя заливай, чтобы кровь почистить.

— А потом? Что будет через три дня?

Лукас махнул рукой:

— Что будет, то и будет.

Они оседлали черного жеребца для Питера, и Лукас перекрестил Криса на дорогу.

Ночь была лунной, и плавные изгибы дороги были хорошо видны среди пепельных холмов и черных низин. Крис с нарастающим нетерпением ждал, когда же «наливочка» начнет действовать, но с его зрением ничего не происходило. Луна была молочно-белой, выпуклой, с ясно видными бородавками и оспинами. Небо оставалось густо-синим с разноцветными звездами. Трава в степи серебрилась так же, как и в любую другую лунную ночь.

Крис поднялся на холм и огляделся. С высоты хорошо просматривалась светлая дорога к поселку, по которой он проехал на фургоне. Хотя прошло уже довольно много времени, следы фургонных колес до сих пор темнели в пыли, как сдвоенная нить на гладкой ленте. Отсюда всадник увидел и сам поселок — ажурная вышка ветряка выступала из темных холмов, как кончик иголки из складок сукна, и в крайнем доме горели два окна.

Дорога изгибалась, повторяя поворот реки, пропадала за рощей и снова светилась уже на другом берегу. Крис вдруг увидел краем глаза, что слева от него пролетела над самой землей сова. Не поворачивая головы, он отчетливо наблюдал, как она взмыла, прогнулась на лету, выкинула вперед толстые лапы и безошибочно наткнулась ими на почти невидимую голую ветку приземистой акации.

Он протер глаза. Ночь оставалась черной, но эта чернота была прозрачной. Прошло еще несколько минут, а Крис не трогался с места, привыкая к новому миру, который распахнулся перед ним.

Теперь он видел, что степь вся исполосована дорогами. Он видел на траве колею, которую оставил Питер, когда вез раненого к шерифу. Видел тропу, взрыхленную копытами нескольких быстрых лошадей, промчавшихся вдоль реки в сторону Мертвой Долины. Даже мыши, пробежавшие в траве под ногами его кобылы, оставили за собой угасающий след.

Крис спустился с холма, не сворачивая на дорогу. Он двигался напрямик и не опасался заблудиться.

Днем прерия представляет собой довольно однообразное зрелище. Когда едешь среди пологих волнистых холмов и пригорков, тускло-коричневых и повторяющихся с надоедливым постоянством, не видишь ничего, кроме сухой травы и неба над головой. Надо остановиться и выждать, и тогда, если достанет терпения, можно обнаружить множество мелких пташек, нарядившихся в такие же тускло-коричневые одежды, как и окружающие холмы. Если терпеливо застыть и продолжать наблюдение, то еле заметное пятно на общем тусклом фоне вдруг слегка дрогнет и переместится в сторону, и станет ясно, что там все это время стояла вилорогая антилопа и смотрела на тебя. А неопрятная куча длинных стеблей вдруг сама собой покатится против ветра и превратится в дикобраза, который с недовольным видом пересечет твой путь и снова застынет неподалеку.