В своем состоянии Милдрэд не придавала значения тому, какую власть она приобрела над Юстасом. Он же, стремясь как-то задобрить свою раздражительную фурию, вынужден был смиряться с ее дурным настроением, отвечал на ее расспросы о родителях, постоянно повторяя, что только он один готов вступиться за предателя Эдгара, и если того еще не подвергли пыткам, то это его, Юстаса, заслуга. Однако Милдрэд требовала каких-то действий, каких-то гарантий. Общаясь с принцем, она не сдерживалась, дерзила и плевала ему в лицо, говорила грубости. Юстас как-то сказал, что она уже не напоминает ему ту солнечную девочку, в которую он без памяти влюбился тут, на острове Уайт. Милдрэд только презрительно расхохоталась. Разве не он убил в ней ту девочку? Не он ли превратил ее в чудовище, каким был сам?
Она уже поняла, что ничто так не бесит принца, как то, что его называют чудовищем. И она сама провоцировала Юстаса, надеясь, что однажды он не сдержится и убьет ее. Но Юстас смирялся, смотрел на нее своим сосущим, голодным взглядом и, когда порой его обуревало настоящее бешенство, все-таки погашал ярость. К тому же он не мог тешиться своей пленницей столько, сколько ему хотелось. Он был английским принцем, ему надо было отстаивать свое наследство, надо было уезжать, чтобы воевать в Нормандии. И когда он покинул Милдрэд, ему даже стало легче. Лучше тосковать о ней и мечтать о встрече, чем чувствовать ее ненависть. О том, что будет, когда саксонка узнает о его лжи насчет ее родителей, Юстас предпочитал не думать.
А Милдрэд ждала вестей о родных. Ей казалось, что Юстас слишком медлит с их освобождением, и, едва принц отбыл, сама стала писать письма королю, Генри Винчестерскому, Найджелу Илийскому, графу Арунделу… Но полно, доходили ли эти письма до адресатов? Нынешний комендант Карисбрука Жослен Тревор, или просто Жос, как его называли, уверял, что отправляет их. И Милдрэд оставалось только ждать ответа и вспоминать прошлое. В такие мгновения она будто отрешалась от всего окружающего, глаза ее светлели. Она вспоминала домашние вечера в Гронвуд-Кастле, поездки верхом… Вспоминала сияющий дождь в фенах, когда они дурачились с Артуром в воде… Но когда она возвращалась к действительности, ей становилось еще больнее. Ибо как бы ни тяжело было осознавать случившееся, еще труднее вспоминать об утраченном счастье.
В таком состоянии Милдрэд не сразу обратила внимание, что c ее самочувствием не все в порядке. Ее донимали головокружение и тошнота, изводила изжога, она совсем не хотела есть. Прислуживающие ей Джил и Джун — Милдрэд так и не удосужилась разобраться, кто из них кто, — были исполнительны и внимательны, однако почти не разговаривали с госпожой. Поэтому Милдрэд и удивилась, когда однажды, после того как ее желудок опять отторг горячую рыбную похлебку, одна из служанок напрямую спросила, когда леди намеревается сообщить принцу, что ждет от него ребенка?
— Когда получу от него вести о моих родителях, — ответила Милдрэд и сама удивилась, как ровно прозвучал ее голос.
А ведь в груди у нее все оборвалось и похолодело. Ко всем ее бедам и несчастьям еще и это!
Итак, теперь в ней поселился маленький отвратительный червячок. Милдрэд понимала, что греховно так думать о душе, которая отныне живет в ней. Но забеременеть от такого, как Юстас! Бррр! Милдрэд противно было родить от него. Ранее она слышала, что женщины избавляются от нежеланной беременности, но тогда ей, окруженной заботой близких и защищенной своим положением, подобное казалось ужасным и страшным грехом. Теперь же она всерьез подумывала о том, чтобы сделать что-нибудь с собой. Но как? К кому обратиться за помощью? Милдрэд знала лишь, что есть определенные сроки, когда женщина может решиться на что-то подобное без угрозы для собственной жизни. Какой же у нее ныне срок? Сколько же прошло с того страшного мгновения, когда принц вынудил ее отдаться ему в Хедингеме? Немногим больше двух месяцев. А ранее…
Она прикрыла глаза, на миг представив, что это мог быть сын Артура. Ее Артура! Дитя любви и счастья! Но разве ребенок может появиться с первого раза? Зато Юстас покрывал ее снова и снова, словно не мог ею насытиться, а она, безропотная и покорная, лежала под ним, пока он осеменял ее, как отданную ему для случки корову. И добился своего. Как же ей смириться и терпеть в своем теле это чуждое порождение, червяка, который изводит ее изнутри?
Известно, что детей дает Бог, а бастардов… тоже Бог. И когда Милдрэд молилась, то невольно просила, чтобы Всевышний позволил ей умереть родами, чтобы она не осталась жить измаранная позором, как было измарано отвратительными соками Юстаса ее лоно. Ибо Милдрэд Гронвудская была воспитана так, что позор для нее был хуже, чем… Хотя что может быть хуже того, что она пережила?
Порой Милдрэд испытывала даже гнев, когда глядела на изображение изможденного и кроткого Спасителя на кресте. За что ей такое испытание? За ее любовь, ради которой она пошла на ложь?
Да, они с Артуром радостно и согласно лгали ее родным. Артур ле Бретон! Гордое имя, с каким ее возлюбленный был представлен барону и баронессе Гронвуда, оказалось именем лазутчика. И теперь ее родители расплачиваются за это. Именно в этом Милдрэд должна будет покаяться перед ними, когда они встретятся… И только надежда на эту встречу еще держала ее в этом мире.
Она возвращалась к замку Карисбрук. Молодая женщина не обращала внимания на ревущий ветер, который проносился над островом и трепал на склонах пожелтевший вереск. Когда Милдрэд поднималась по тропе на возвышенность, она видела вдали море и тяжелые, плывущие в вышине тучи. Уже наступил ноябрь, все чаще шли дожди. Когда полтора года назад саксонка впервые оказалась тут вместе с Юстасом, здесь все было залито солнечным светом, и даже сын короля с его непривлекательной внешностью не вызывал у нее оторопь. Тогда ей хотелось быть с ним приветливой, хотелось развеселить этого мрачного, вечно замкнутого в себе принца. Но судьба словно посмеялась за ее благие намерения. Ибо тогда Милдрэд еще не понимала, что никакой урод не может быть добрым и благородным в душе, что такого человека всегда гложут потаенная злость и неприязнь к миру. А Юстас ко всему прочему был еще наделен властью. Злобный властитель — вот кого она привлекла своей доверчивостью и легкомыслием.
По пути их все же застал дождь, спутники Милдрэд хотели поторопиться, но не смели гнать во весь опор, ибо уже было известно, что избранница принца в положении. И хотя саксонка по-прежнему оставалась стройной, она все чаще ощущала, как отяжелела и стала чувствительной грудь, а выпуклость на животе угадывалась при легком прикосновении. Червяк! Что она скажет родителям, как сообщит, что носит внебрачного ребенка? Господи, да о чем она думает? Главное — чтобы они трое опять встретились!
Уже смеркалось, когда впереди показались серые башни Карисбрука. Сквозь косые струи дождя можно было различить, что в ворота замка входили какие-то люди, были видны округлые шлемы воинов, торчавшие пики копейщиков.
Милдрэд подумала, что это опять прибыл Юстас, и едва сдержала одышку, вызванную испугом и отвращением. Но тут один из охранников, прикрываясь рукой от дождя, сказал:
— Похоже, это какие-то бедолаги, которых застала непогода в проливе Солент [60]и которых приняли в Карисбруке.
По всей вероятности, так и было. Когда они подъехали к воротам, мокрые, измученные воины расступились, давая проход. Милдрэд оглядывала их лица, разномастное вооружение, слышала саксонскую речь. А когда въехала во двор замка, то увидела и их предводителя. Хорса! Она узнала его сразу, несмотря на то что тот был в высоком желудеобразном шлеме, стоял к ней в пол-оборота, требуя от коменданта Жоса расквартировать его солдат, попавших в бурю при переправе в Нормандию.
Милдрэд отвернулась. Поглощенная своими горестями, она попросту забыла о его существовании. Пес Юстаса. А ведь ранее он ратовал за права и свободы своего племени, даже собирался поднять саксов на мятеж. Всегда так бывает: человек шумит и рвется, бьет себя в грудь ради свободы соплеменников, а потом смиряется, едва его устраивают у теплой кормушки. А что Хорса хорошо устроился, сразу видно: богатые доспехи, длинная кольчуга нормандского образца, меч на сверкающем серебром поясе, подбитый мехом кожаный плащ. Истинный лорд, давно отказавшийся от саксонских лохматых накидок и боевого клича «Белый дракон!» [61].
