Суетясь, он с крика перешел на прерывистый шепот и по-прежнему наступал на Милдрэд. Она пятилась, начиная осознавать страшное: ее родители мертвы. Их нет. Ее отец убил Гиту, внемля ее мольбам не достаться Хорсе, а самого отца… Хорса почти с наслаждением говорил, как рубил его, мстя за убийство Гиты. Но он всегда хотел убить Эдгара, проклятого Эдгара, везунчика Эдгара, который получил все. И Гиту! Он даже смерть осмелился ей дать, когда понял, что теряет ее, что отныне она должна перейти к Хорсе!..
Страшная правда открывалась Милдрэд во всей своей неприглядности. В ее груди взорвалась острая боль, не дававшая вздохнуть. Каким-то краем сознания она понимала, что в ее жизни исчез последний лучик света, что теперь ей не на что даже надеяться. Она жила лишь половиной души уже после гибели Артура, она ненавидела себя из-за того, что носит ребенка Юстаса, но все-таки верила, что однажды все это кончится и она ценой собственного позора спасет родителей… Но теперь у нее не было и этого…
Милдрэд перестала замечать беснующегося и исступленно размахивающего руками Хорсу, не услышала, когда его страшные признания перешли в рыдания, когда он упал на пол и стал корчиться, стеная сквозь всхлипывания. Она просто стояла и молчала, а кровь гудела и билась в ушах, как водопад.
Хорса наконец перестал рыдать, тихо лежал, не обращая на нее внимания. Но в какой-то момент он ощутил рядом движение, приподнялся и стал с удивлением смотреть на нее. Дочь Эдгара металась вдоль стены часовни, капюшон ее упал на спину, светлые волосы растрепались, почти закрыв лицо. Как она могла что-то видеть из-под массы этих волос? Но ему показалось, что она и не видит ничего, движется, словно слепая, вдоль кладки стены, касаясь ее руками, словно ищет выход. В ее движениях было нечто столь странное, что Хорсе сделалось не по себе. И все же он решился позвать ее:
— Милдрэд! Милдрэд Гронвудская! Ты слышишь меня?
Она повернулась. Смотрела на него сквозь упавшие на лицо волосы. И выглядела ужасно, будто и не человек вовсе, а какой-то мятущийся дух.
Тогда Хорса заговорил с непривычной для него мягкостью: стал успокаивать, сказал, что сейчас проводит ее в замковые покои, где она отдохнет, а завтра взглянет на все уже иначе и смирится. Ведь смирился же он! Да, ему страшно и тоскливо, но жить как-то надо…
— Зачем? — спросила она безразличным, спокойным голосом.
Хорса перевел дух. Значит, что-то соображает. А он уже подумал, что помешалась.
И тут, прежде чем он опомнился, Милдрэд вскинула руки, обхватила себя за затылок и со всей силы ударилась головой о стену.
Удар был такой, что ее даже отбросило, но она опять ринулась вперед, вновь ударилась… Звук был подобен треску. Она упала, стала подниматься и опять отходить, как будто для разбега… Но Хорса успел поймать ее, удержал.
— Ну что ты, девочка, что ты…
Она дико взвизгнула, начала вырываться с неожиданной силой. И Хорса, ощутив липкую кровь на спутанных светлых волосах, понял, что, если не удержит ее, она размозжит себе голову о каменную стену.
Милдрэд так билась в его руках, что Хорса с трудом справлялся. Тогда он стал звать на помощь. Он всегда считал себя сильным человеком, а тут еле смог поднять ее и понести к выходу. Она продолжала вырываться и глухо рычала, извивалась всем телом. Откуда-то к ним спешили люди, Хорса кричал, чтобы ему помогли. При свете факелов пришедшие заметили окровавленную голову девушки, и кто-то сильно ударил Хорсу. Он упал, увлекая за собой дико голосящую Милдрэд.
— Держите ее! Иначе она разобьет себе голову о стену.
Какие-то люди, забрав у него Милдрэд, потащили ее к дому, а она по-прежнему голосила и вырывалась. Хорса медленно поднялся, вытер струящуюся по губам кровь. То ли Милдрэд боднула его, когда металась, то ли постарался кто-то, когда забирали у него леди. Но за нее и впрямь стоило бояться. Хорса был ей родней, в их жилах текла схожая кровь, и он понимал, что девчонка так же упряма, как и он. Как и Эдгар. Он надеялся, что в ней есть хоть что-то от Гиты, которая была менее упряма и скорее смирялась с неизбежным. Ибо если Милдрэд не смирится…
Еще Хорса понял, что сболтнул то, что от нее тщательно скрывали. Вряд ли Юстас будет признателен ему за это. Поэтому чем скорее он покинет этот проклятый остров, чем скорее сможет проявить себя на войне, тем сохраннее будет его голова.
Хорса и впрямь отплыл, едва стало светать, — благо, море наконец успокоилось. А вот коменданту Жосу забот прибавилось. И хотя женщины, прислуживающие Милдрэд, обработали и перевязали ее разбитую голову, все равно тревога Жоса за вверенную его заботам леди не проходила.
Джун, одна из ее прислужниц, сказала, что, несмотря на то что Милдрэд не успела сильно навредить себе, все же ей несколько дней следует пребывать в полном покое. А через день сообщила и другое: их с Джил удовлетворяет то, как заживают ссадины и ушибы миледи, но волнует иное — миледи все время неподвижно лежит и отказывается есть.
Тогда комендант велел приготовить блюдо повкуснее и к исходу второго дня поднялся в покои саксонки. Она была бледна, на голове ее белела повязка, у виска виднелись подсыхающие ссадины, а светло-голубые глаза казались особенно яркими в темных полукружьях глазниц. Но прислужниц больше тревожило не это, а ее подавленное состояние и твердое нежелание принимать пищу.
— Ну хоть вдоль стены не порывается метаться, — заметила Джун.
Комендант Жос присел у ложа саксонки, завел с ней неспешный разговор, стал рассказывать, что на дворе установилась тихая погода, что кобылка ее наготове, и если леди пожелает, то может прокатиться. Но для этого ей нужно подкрепить силы. Пусть же глянет, какое дивное жаркое из крольчатины он принес: нежное, мягкое, тушенное с морковью и сладкими корешками. А аромат-то какой, пальчики оближешь!
— Я не голодна, — тихо отозвалась Милдрэд.
И как Жос ее ни уговаривал, она отворачивалась.
— Вот этого мы и опасаемся, — сказала коменданту Джил. — Похоже, наша упрямица решила заморить себя голодом. А ведь это тяжелая смерть. Особенно учитывая, что миледи в положении и есть ей должно хотеться за двоих.
Комендант мрачно смотрел на притихшую, отрешенную Милдрэд. Уморить себя голодом? Этого им только не хватало! Они отвечают головой за жизнь этой юной женщины, и если она решит умереть… А все из-за Хорсы. Но тому-то что — поднял паруса и уплыл, а им тут расхлебывай. Хотя Жосу и ранее казалось, что Милдрэд Гронвудская находится на пределе. Ему не нравилось, что его принудили быть тюремщиком леди, которая стала игрушкой принца. Но что он мог поделать, когда у него стыла кровь, едва сын короля поворачивал к нему свое неподвижное, покрытое болячками лицо? А ведь Жос был не из трусливых. И он, вопреки всем угрозам Юстаса, стал подумывать, не написать ли о происходящем своему покровителю Генри Винчестерскому. Хорса перед отбытием обмолвился, что епископ ныне в Лондоне, так, может, стоило рискнуть и оповестить его? Но Жоса обуревали сомнения. Мало ли какие причуды бывают у беременных. То они хотят есть, то не хотят. Но саксонка не ела уже четыре дня. Жос решил сам попробовать, каково это — голодать. Он продержался целые сутки, но на следующий день поспешил в кухню и, отрезав сочный кусок буженины, стал жадно жевать. Как же было вкусно! А леди все твердит, чтобы ее оставили в покое и что она не голодна.
Когда комендант поднялся к ней, он заметил на ее лице явные следы от мук голода. Ее синяки и опухоли сходили, но глаза все равно казались запавшими, по щекам разливалась бледность, а во взгляде появилась отчужденность, какую ранее он видел на лицах голодных нищих. И все же она отвернулась и от бульона, и от кубка с ароматным поссетом [65]. Никакие уговоры, никакие внушения не могли убедить ее в необходимости принимать пищу. Когда же служанки и комендант стали настаивать, она просто выбила из их рук блюдо, опрокинув содержимое на постель.
— Она упряма, как мул, — сказала Джун, — губит себя… и нас. Думаю, не остается ничего другого, как кормить ее насильно.
65
Поссет — горячий напиток из молока, сахара и специй с добавлением вина.