Хорошенькое начало долгой семейной жизни! Она не могла понять его, потому что не хотела этого. А кто он такой, чтобы утверждать, что из них двоих не права именно она? По крайней мере она была твёрдо уверена в том, что говорила, тогда как он не знал об этом ничего.

– Увы, милая Мэри, – вымолвил он. – Конечно, всё, что ты говоришь, – все правда. Но море… если ты проклинаешь море, тогда мне конец. Это единственная профессия, которую я знаю.

– Проклинать море? О, Уилл, как я могу проклинать самую чистую из всех составных частей мира? Я не проклинаю ничего. Я только сочувствую тем одиноким мужчинам, которые сами разрушают надежды на собственное спасение собственными делами и помыслами. Я сочувствую тебе за те страдания, которые ты перенёс. Но теперь, когда мы поженились, когда мы достигли такого взаимопонимания, – теперь я знаю всю глубину отчаяния в твоей душе, и мы восстанем вместе к истине и красоте, ожидающим нас в браке, так что море и люди, плавающие по его волнам, уже не смогут испортить тебя. Потому что в море ты всегда будешь думать обо мне, о своём доме, который скоро у нас будет, о том покое и уюте, которые будут ждать тебя там, – и эти мысли помогут тебе выстоять. А теперь, Уилл, нужно завершить это дело, как то указывает нам Господь.

Он покачал головой.

– Не могу, Мэри. Боже, как ты права. Но Господь, желающий, наверное, наказать нас, отнял силу у моих чресел. Не бойся, никто никогда не узнает об этом. И, может быть, к утру моё желание вернётся, и тогда…

– Мы должны сделать это сейчас, – сказала она. – И не богохульствуй, дорогой Уилл. О, как много тебе ещё предстоит узнать о Господе и деяниях его. Твоя слабость – всего лишь результат твоей поспешности. Иди же, Уилл, ляг в эту постель рядом со мной. Положи голову мне на плечо, Уилл, и подними свою рубашку, как это сделала я, и позволь нашим телам возлежать рядом. Не сомневайся – в соответствующее время Господь соединит нас и сольёт в одно целое.

А дальше – пролив. – Тимоти Шоттен отхлебнул пива из кружки и вздохнул. Его глаза скользили над головами посетителей таверны, словно он снова оказался в море и разглядывал волны с клотика мачты. Его пальцы сжали ручку кружки так, как они привыкли сжимать ванты во время сильной качки.

– Какое время года это было? – спросил Уилл. Шоттен пожал плечами. Это был массивный человек, больше шести футов ростом, с огромными плечами, мощным торсом и бревноподобными ногами. Он носил морские башмаки даже на берегу. Говорили, что не существует на свете чулок, способных вместить его огромные икры.

– Где-то конец января, парень. Но в тех широтах это было лето.

– И всё-таки было холодно, – добавил Том Адамс. – Мы разговаривали с одним парнем, который плавал с Дрейком.

– Не так уж и холодно, хотя, конечно, к этому шло. Все из-за ветра. Он был попутный и очень сильный, настоящий шторм. Но мы воспользовались своим шансом. В этих широтах всегда надо использовать свой шанс.

– Шторм в Магеллановом проливе, – прошептал Уилл. – Удивительно, что ты вообще сидишь тут и об этом рассказываешь, Тимоти.

– Я сам не думал тогда, что смогу когда-нибудь так вот рассказывать. Эти волны… Ты никогда не видел таких волн, Уилл. Они били в корму – длинные-длинные, величиной с корабль и даже больше, крутящиеся, с гребнями, свисающими, как борода у старика. Но они не были стариками, Уилл. Они были молоды и злы. Шесть человек на штурвале, ребята. Шесть здоровых мужчин. Я был одним из них. И это была дьявольская работа. Если бы хоть одна волна ударила в борт, нас перевернуло бы, как детский кораблик на пляже. И всё это время ветер трепал нас – казалось, что это пальцы самой смерти вцепились нам в загривок. Видит Бог, не захотел бы я снова попасть в такую переделку.

– Извините, – раздался рядом высокий голос, – я просто не мог не слышать всё, что вы тут говорили, господа. У вас неповторимая, я бы сказал – драматическая манера выражаться. Три моряка подняли глаза и увидели стоящего у их стола молодого человека. Ему было чуть больше двадцати – примерно одного возраста с Уиллом, но выглядел он старше, хотя его тощенькая бородка представляла собой лишь завиток светлых волос. Тонкие черты лица уже носили отпечаток того разгульного образа жизни, который он, по-видимому, вёл. Высокий его рост скрадывался сутулостью плеч. Лишь глаза сверкали, словно подсвеченные изнутри колодцы, когда он переводил взгляд с одного на другого. С первого взгляда в нём чувствовался недюжинный ум. Эти глаза и его одежда не вписывались в обстановку портовой таверны. На нём был плащ, отороченный тёмно-жёлтой полосой, под которым виднелись камзол и чёрные в жёлтую полоску штаны. На голове красовалась чёрная шапочка с белым пером, а малиновый пояс поддерживал шпагу – испанский клинок тонкой работы. Но рука, опирающаяся на эфес, была такой хрупкой и изящной, с такими тонкими и нежными пальцами, что было трудно представить её хватающейся в гневе за оружие.

– Бабочка, – проговорил словно бы про себя Тим Шоттен. – Её занесло сюда ветром.

Молодой человек улыбнулся. Улыбка у него, как и глаза, была умная и тонкая.

– Действительно, сэр, – согласился он, – подходящее сравнение. У вас хорошо подвешен язык, готов присягнуть на Библии. Можно мне присоединиться к вам?

Три друга обменялись взглядами.

– Сделайте милость, – произнёс Уилл. – Знакомьтесь, это – мастер Тимоти Шоттен, а это – мой брат, мастер Томас Адамс. А меня зовут Уильям Адамс.

– И вы, конечно же, из Кента, не правда ли?

– Да, – подтвердил Уилл, – я из Джиллингема.

– Тогда мне вдвойне повезло со знакомством. Я тоже родом из тех мест. – Молодой человек пожал руки всем по очереди. – Меня зовут Марло, Кристофер Марло. Друзья зовут меня Кит. Впрочем, некоторые предпочитают Китти. – Он нервно хихикнул и обвёл взглядом их лица. Заметив неодобрение, он хлопнул в ладоши, подзывая хозяина.

– Милейший, эти джентльмены пьют со мной. Пива? – Он посмотрел на новых знакомых. – Пива для моих друзей, добрейший Томвин. Но я, к сожалению, пива не пью – желудком слабоват. Стакан вина для меня, мастер Томвин. – Вас здесь знают, мастер Марло? – удивился Уилл.

– Зовите меня Кит, мастер Адамс. А я перейду на «Уилла». Я не сомневаюсь, мы подружимся с вами. Почему бы им меня здесь не знать? – продолжал он. – Портовый кабачок, говорите вы? Именно за это я и люблю этот район, господа. И ещё кое за что. Я поэт, господа. А для того, чтобы писать стихи, нужно всегда иметь возможность вдохнуть свежего ветра, встретить новых людей. Я как алхимик, господа: беру свежие испражнения самой жизни, мочу из лужи у стены, перемешиваю их в своей душе – и в результате порождением моего ума оказывается сама красота, которую я и передаю миру с помощью вот этих вот пальцев. – Он положил ладони на стол.

Тимоти Шоттен взял с подноса кружку пива и поднял её.

– Ваше здоровье, мастер Марло. Мы выпьем за ваше здоровье и уходим. Нам пора.

– Я вам не нравлюсь, мастер Шоттен?

– Нет, мастер Марло, вы мне не нравитесь. А если вам вздумается схватиться за свою шпагу, имейте в виду, что вот эта кружка прежде разобьётся о вашу голову.

Смех Марло был так же женствен, как и его хихиканье.

– Какое насилие, сэр! От вас так и веет насилием, как от дикого зверя. Прошу вас, сэр, поймите мои слова правильно. Я восхищаюсь насилием, хотя сам я – самое робкое из живущих на свете созданий. Ах, сэр, я люблю насилие. Я как-то написал пьесу и сам в ней играл. Темой её… Впрочем, это не имеет значения. Я не хочу напрашиваться на похвалы. – Он вздохнул и отхлебнул из своего стакана. – Но я пишу о насилии, господа. Так что, прошу вас, не уходите. Вы тоже, Уилл. – Левой рукой он потянулся через стол и похлопал Уилла по плечу.

Том Адамс фыркнул.

– Здесь вам ловить нечего, – сказал он. – Уилл – самый рассудительный из всех людей. Если, конечно, его не задевать.

– В таком случае я должен обращаться с ним с особой осторожностью. Но, мастер Шоттен, вы рассказывали об огромных волнах – длиннее корабля, выше дома… Это случилось не в Ла-Манше, даю голову на отсечение.