— Вам пришлось побывать только в Брюсселе? — спрашивал Кока.

— Да, все дела устроили в основном там.

— Понравилось? Как провели время?

— Как вам сказать? — пожал плечами Борков. — Следовало бы ответить: плохо. Но сформулируем так: плохо, но мало.

Коке понравился ответ.

— Веселый городишко?

— Особенно некогда было веселиться. Программа насыщенная, с утра до ночи переговоры.

— Так ни разу и не развеялись?

Боркову было явно неудобно, его угнетала эта тема, отвечал он нехотя.

— Почему же? В кино ходили, в музеи…

— В магазины, конечно, заглядывали? — переменил фронт догадливый Кока. — Изобилие?

— Насчет этого? — Борков дернул себя за галстук, потом за борт пиджака. — Да-а, конечно!

— Как публика одета?

Борков быстро оглядел Коку и сказал:

— Представьте себе, довольно скромно. Все очень хорошо сшито, но ничто не бросается в глаза. Вот вы, пожалуй, на брюссельской улице сошли бы за брюссельца.

— Женщины?

Борков улыбнулся — впервые с тех пор, как вошел.

— Наши лучше, можете поверить.

Кока не упустил случая сказать комплимент.

— Если вы сравнивали с Риммой, то понятно… Вы меня простите, что я устраиваю вечер вопросов и ответов, но скажите, Владимир… Владимир… — Кока пощелкал пальцами.

— Сергеевич, — подсказал Борков. — Но это ни к чему. Просто Володя.

— Ну хорошо, Володя… Интересно сравнить цены.

— Видите ли, смотря на что. Шерстяные и кожаные вещи стоят довольно дорого. Всякие лавсаны и перлоны очень дешевы. Так называемые предметы роскоши очень дороги. Вот видите мой галстук, например?

Кока поманил его поближе, деловито пощупал галстук. В это время в комнату вошла Юля, достала из шкафа тарелки, а уходя, задержалась в дверях, заинтересованная разговором.

— Сколько?

— Угадайте.

— Не берусь.

— Десять долларов.

— Не может быть!

Борков был доволен эффектом.

— Цент в цент. Но, правда, это уже считается недешевый галстук. А мне, между прочим, рассказывали, что бывают и по семьдесят, и даже по сто долларов.

— Разврат! — воскликнул Кока и рассмеялся. — Загнивают империалисты, а?

— Да уж загнивают, — согласился Борков.

Юля покачала головой и вышла.

— Не собираетесь больше никуда?

— Теперь вряд ли удастся.

— Почему?

Кока спросил это без особого ударения, мимоходом, но если бы Борков знал его лучше, он бы понял, что вопрос задан неспроста.

— Нашему институту режим сменили.

— Что значит «сменили режим»?

— Ну, теперь мы пэ-я.

— Почтовый ящик?

— Да.

— Зарплата прибавится?

— Может быть.

— Вы живете один?

— Здесь? Один. Родные в Саратове.

— У вас телефон есть?

— Не личный. В квартире.

— Разрешите мне записать? На всякий случай, а? А вы запишите мой.

— С удовольствием.

Они продиктовали друг другу номера телефонов.

Тут Римма и Юля принесли с кухни и поставили на стол тарелки с закусками, кофейник. Римма сказала:

— Просим…

В одиннадцатом часу Кока стал прощаться. Когда он ушел, Юля сказала Боркову:

— Володя, зачем ты дурачил старика? По-моему, галстук у тебя польский, и купил ты его в Столешниковом переулке за рупь тридцать.

Борков рассмеялся.

— Точно! Но ему так хотелось, чтобы это был десятидолларовый галстук. Пусть потешится.

Если бы речь шла, скажем, о ботаническом саде, предметом нашего рассказа были бы благоухающие цветы и благоуханный труд тех, кто их выращивает.

Но наш предмет совсем иного свойства. Работа контрразведчиков менее всего походит на приятную деятельность цветоводов, и здесь, увы, другие краски, другие запахи. Такова уж специфика работы, что приходится иметь дело не только с честными людьми, но очень часто и с мразью, и от этого никуда не денешься.

Поскольку Николай Николаевич Казин, с легкой руки Алика Ступила фигурирующий в деле под кличкой Кока, начинает играть все более важную роль, нелишне будет заглянуть в его пахучую биографию, чтобы понять, откуда он такой взялся. Прямо скажем, что экземпляр редкий, может быть, один на миллион, и любопытно будет проследить его развитие.

Честные люди, соприкасаясь с таким экземпляром, испытывают чувство глубокого омерзения, но все же именно оттого, что они честные и порядочные, бессознательно порой ищут ему хоть какое-нибудь оправдание, высказывая классическое «ведь не всегда же он был таким»… И тут уместно предположить: а может, всегда?

Но оставим предположения, поместим эту реликтовую бациллу на предметный стол микроскопа и хорошенько разглядим ее. Биография у Коки поистине феерическая.

Родился он 31 декабря 1900 года. Позже, когда пробовал сочинять стихи символистского толка, он усматривал в том факте, что рожден на рубеже двух веков, нечто мистическое, считал это предзнаменованием необычайной судьбы. Трудно сказать, сколько тут мистики, но вот факт: мать и отец, подобно Алику Ступину, звали своего сына Кокой и никак иначе.

Родители его были из московских городских мещан. Отец служил в банке, жили они обеспеченно. Мать, натура нервная и болезненная, шесть месяцев в году сидела дома, мучаясь мигренями, а шесть проводила в Крыму. Там, в ялтинском частном санатории, она и скончалась летом пятнадцатого года, когда уже была в разгаре мировая война. Отец носил траур до осени, а затем по протекции устроил сына в петроградское Владимирское юнкерское училище и сошелся без венчания с богатой купчихой.

Жестокая по отношению к новичкам юнкерская среда сначала испугала Коку, но он скоро приспособился, найдя покровителей в лице двух старших юнкеров, из унтер-офицеров, которые уже понюхали службы в армии. Он добился их расположения элементарным подкупом, отдавая часть денег, присылаемых отцом. В благодарность за это они били его при случае только сами, не позволяя бить другим. А заслуживал он битья часто, потому что фискалил. И уже в этом проявилось его раннее призвание.

В 1917 году юнкера восстали против Советов. Рано утром 11 ноября, когда рота Владимирского юнкерского училища, в которой числился Кока, выступила для захвата телефонной станции, он в момент какого-то замешательства нырнул в проходной двор, бросил там винтовку и был таков. Еще до рассвета он пробрался на квартиру к той знакомой отца, через которую ему пересылались деньги. Она приняла в нем материнское участие, помогла переобмундироваться в гражданское платье, а через неделю Кока решил любыми средствами уехать в Москву — боялся, что его как бывшего юнкера в Петрограде обязательно схватят. Конец ноября застал Коку в отцовской московской квартире, где хозяйничала теперь их служанка. Напуганный Петроградом, целый месяц просидел Кока, не показывая носа на улицу. Отца в то время в Москве не было, купчиха увезла его куда-то на Волгу, где имела собственные пароходы.

Но черт с ними, с юнкерами. Можно сделать натяжку и не вменять Коке в особую вину то, что он их бросил.

Одним прекрасным утром в квартиру, где изнывал от неопределенности юный Кока, ввалился здоровенный мужик в новом тулупе, с угольно-черной курчавой бородкой — посланный отцом служащий купчихи. Он явился спасать Коку.

Через неделю они добрались до Сызрани, где Коку ждал отец с купчихой, а оттуда вчетвером, одевшись попроще и потеплее, пустились в дальнее путешествие на восток: отец наметил конечным пунктом Харбин.

На железных дорогах в ту пору творился невообразимый хаос, двигались в день по версте, с муками и слезами, а на станции Татарской, что между Омском и нынешним Новосибирском, их совместным мытарствам пришел конец. Ночью на темную станцию, где они в числе множества себе подобных ждали оказии, налетели конные бандиты. Купчиха, когда главный бандит с железнодорожным фонарем в руке вошел и зычно крикнул: «Пра-а-шу пардону!» — сунула Коке тяжелый кожаный мешок с медными планками и застежками, шепнула: «Спрячь за пазуху и тикай отсюда, схоронись где-нибудь, а как эти уберутся — придешь». Бандиты уже принялись весело за работу, а Кока, охватив руками живот, мелким шагом двинулся к выходу, где стоял вожак банды со своим телохранителем. Этот последний остановил его: «Куды-ы!» Но вожак осветил фонарем Кокину физиономию и молвил: «Пропустить шкета! С перепугу…» И Кока выскользнул на улицу… Напрасно отец вне себя матерился сквозь зубы и называл сына гаденышем, напрасно купчиха стонала и заламывала руки — Кока к ним не вернулся. К утру он успел уйти верст за пятнадцать, нанял в большом селе сани и двинул на запад, к Омск. Так свершилось его второе предательство.