В самом деле, пусти такую тропу кольцом, и они наверняка станут проходить только через строго продуманные и выверенные, созданные специально для них участки сада, в точности отвечающие возможным переменам в их настроении.

Когда Себастьян это осознал, просто на уровне общей идеи, он ощутил себя огромным, как гора Хоробадо.

Да, оставалась возможность отклонения от выверенного маршрута, но он уже понимал, как ее решить. Немного ежевики, и сеньора Тереса никогда не пересечет этой достаточно условной границы; чуть-чуть нежной ночной фиалки, и отважный капитан Гарсиа Эсперанса брезгливо отвернется и продолжит путь вдоль аккуратной, по-армейски идеально подстриженной благородной лавровой аллеи.

К сожалению, немедленному осуществлению замысла мешали появившиеся в последнее время мелкие осложнения. С тех пор как осенью в доме впервые появились чужие люди, садовнику перестали давать деньги не только на семена, но и на личные нужды, а на кухне почти не стало мясных остатков — господа съедали все. Ему приходилось выкручиваться самому и тратить большую часть времени на поиски еды и непокупного посадочного материала.

С едой было несложно. Зимой он с легкостью добывал жирных, сладковатых на вкус полевых мышей, а к весне начал брать птицу — прямо из гнезд, руками. А вот с посадочным материалом все оказалось гораздо сложнее.

Конечно же, он умел и собирать цветочные семена, и готовить отводки для последующего отделения; он в совершенстве владел техникой прививки и мог подготовить себе столько саженцев, сколько надо, но все это отнимало время и означало оттяжку завершения сада минимум на три-четыре года. А Страшный суд мог грянуть в любую секунду.

Когда Себастьян осознал это в полной мере, он стал ходить в храм через день, жестами умоляя Всевышнего отложить «сбор урожая» в свои бескрайние житницы хотя бы на несколько лет. Но понять божью волю так и не сумел, а потому стал еще более собранным и настойчивым. Нет, теперь Себастьян уже не надрывался так, как на том поле, когда он спал по три-четыре раза в сутки и не более трех часов. Просто каждое его движение стало точным и осмысленным, а цели — ясными и определенными. Ставки были слишком высоки, чтобы продолжать суетиться.

Уже к Рождеству Мигель окончательно убедился, что сменил работу не в самое подходящее время. Рабочие все чаще говорили о восьмичасовом рабочем дне и полной занятости в течение всего года, а мастера невольно становились буфером между ними и администрацией.

Мигель понимал и тех и других. Администрация не могла в полной мере выполнить эти требования просто ввиду сезонного характера производства. А рабочие порядком устали от хронического безденежья и полного отсутствия перспектив.

Возможно, рабочие не воспринимали бы свою жизнь так трагично, если бы не марксисты, но идеи были посеяны, и теперь каждый работяга знал: во всем виноват капитализм, а хозяева ездят по воскресеньям в мадридскую оперу лишь потому, что грабительски присвоили прибавочную стоимость.

Поначалу Мигель автоматически принимал сторону администрации, убеждая своих подопечных в том, что с прибыли берут налоги, а те, в свою очередь, возвращаются рабочим в виде бесплатных государственных школ, дорог и мостов. Но прошла зима, ему выдали расчет, и он, оказавшись на улице до самой осени, впервые подумал, что, может быть, и господин Маркс в чем-то прав.

Все лето он перебивался мелкими подработками. Помогал в автомастерских, разбирая карбюраторы, промывая поршни и латая пробитые шины. Около двух месяцев проработал табельщиком на строительстве участка дороги из Сарагосы в Барселону. А потом с работой стало так худо, что он согласился даже на поденный труд и до самого июля пребывал в ипостаси сельскохозяйственного рабочего. И лишь когда наступила осень и его снова приняли на маслозавод, Мигель снова почувствовал себя человеком.

Это ощущение было таким острым, что Мигель даже испугался. Радоваться такой работе после того, как он более двух лет был в первой десятке главных людей города, — в этом виделось что-то неправильное и даже противоестественное. Но маленький городишко ничего иного предложить и не мог, и к ноябрю 1933 года у Мигеля вызрело решение этой же зимой, сразу, как только на заводе кончатся запасы маслин, перебраться в Мадрид или Барселону.

Конечно, с деньгами было туговато, а «волчий билет», полученный благодаря полицейской комиссии, не оставлял надежды получить работу по специальности. Но здесь ему было совсем худо.

Да, с ним по-прежнему здоровались и алькальд, и судья, и прокурор; его помнили в Сарагосе; ему по-прежнему улыбался и по всей форме козырял капрал Альварес, и это как бы оставляло надежду на возвращение. Но однажды Мигель поймал себя на том, что охотно принимает заигрывания промасленной с ног до головы, полуграмотной простушки из соседней смены, и осознал, что внутренне уже согласился со своим новым положением вечного сменного мастера на провинциальном маслозаводе.

Это означало одно: дальше тянуть нельзя, и 21 ноября, как раз через день после муниципальных выборов, он подал на увольнение, четыре дня ждал расчета, а 25 ноября 1933 года за Мигелем пришли.

Наряд полиции явился за ним прямо на работу.

— Мигель Санчес? — вежливо спросил капрал Альварес, словно не знал, как звать человека, под началом которого он проработал два года.

— Да… — оторвался от табеля Мигель, и сердце его замерло.

— Вам следует пройти в участок.

— Следует пройти? — заглянул в глаза капралу Мигель. Он что-то не помнил такой формулировки в уставе.

— Так точно, господин лейтенант, — еле заметно улыбнулся Альварес.

Мигель трясущимися руками по возможности аккуратно сложил документы в стол и вышел во двор.

— Что там, Альварес? — уже без свидетелей спросил он.

— Я точно не знаю, господин лейтенант, — развел руками Альварес. — Приехал какой-то майор из Сарагосы, поговорил с начальником и сказал, чтобы я вас привел.

— И все?

— И все, — кивнул Альварес. — Но мне кажется, ничего плохого не случится.

— Почему?

— Потому что он свою машину дал, чтобы вас привезти.

Мигель бросил взгляд на стоящую перед зданием конторы новенькую, лишь слегка забрызганную ноябрьской грязью «Испано-суизу» и невольно расплылся в улыбке.

Приехавший майор оказался заместителем начальника всего управления. Он с чувством пожал Мигелю руку, представился Луисом Монтанья, предложил сесть, отправил Альвареса варить кофе, сел за стол сам и проникновенно заглянул бывшему начальнику городской полиции в глаза.

— В первую очередь, господин лейтенант, позвольте вас поблагодарить за отличную работу…

Мигель замер и превратился в слух. Пахло крупными переменами.

— И теперь, — поднял указательный палец майор, — теперь, когда здоровые патриотические силы в Испании наконец-то восторжествовали, все пойдет по-другому!

— Подождите, господин майор, я что-то не пойму, — откинулся на спинку стула Мигель. — Мне что, предлагают вернуться в полицию?

— Совершенно верно, — решительно кивнул майор и взял из рук Альвареса чашечку кофе. — На прежнюю должность.

— А что будет с… прежним начальником?

— А это уже не ваша забота… — майор отпил кофе и широко улыбнулся. — Главное, чтобы вы согласились, — работы предстоит о-очень много.

Мигель согласился без раздумий. В течение дня он принял у донельзя подавленного предыдущего начальника полиции дела, расписался в получении оружия, патронов и новенькой, явно только сошедшей с конвейера формы, и остался один на один со своим собственным кабинетом.

Это походило на сказку. Все, буквально все случилось именно так, как это бывает в книжных, немного слюнявых историях: неправедное изгнание, труды и лишения и в конце концов полное и окончательное торжество добра над злом.

Как объяснил ему майор Монтанья, даже тогда, еще при левом правительстве, у многих в Сарагосе были серьезные сомнения в необходимости отстранять лейтенанта Санчеса от должности, но все испортила его собственная настырность, с которой он добивался освобождения Тересы Эсперанса из женской тюрьмы.