Уже минут через пять Себастьян начал сомневаться в том, будет ли этих листьев достаточно и не следует ли попытаться все-таки похитить и это тело. А еще через пять минут на террасу в окружении щебечущих Кармен и Хуаниты выбежала встревоженная сеньора Тереса, и его снова принялись искать по всему саду. И тогда Себастьян вздохнул и, крадучись и прячась за кустами, пришел в единственное надежное место, которое знал, — под мост.

Главный полицейский оказался довольно тяжелым, и уже метров через двести Себастьян совершенно взмок, но останавливаться, чтобы перевести дыхание, не хотел. Он хорошо изучил тех, кто приходит в дом Эсперанса, и совершенно точно знал: кто-кто, а полицейский действительно заботится об этой семье и даже по-своему защищает ее, а что полезно семье Эсперанса, то полезно и будущему саду.

Впереди показалась окраина города, и на пути Себастьяна стали встречаться редкие прохожие, но все они, как один, завидев на темной улице черную фигуру с безжизненным телом на плечах, шарахались в сторону. А потом перед ним выросло здание участка полиции, и Себастьян аккуратно уложил главного полицейского на крыльцо и постучал в дверь.

За дверью послышались шаги, и только Себастьян решил, что пора уходить, как сзади послышалось сдавленное дыхание, и его властно взяли за плечо. Он дернулся, попытался вырваться, и его тут же подбили под ноги и уложили носом в каменную мостовую.

— Лежать, сволочь!

Себастьян шмыгнул разбитым носом и вывернул шею. Над ним нависали двое рослых полицейских.

Первым делом дежурный полицейский вызвал врача и капрала Альвареса. И едва старый, опытный капрал увидел избитого до бесчувствия лейтенанта Санчеса, а затем того самого садовника, чьи ножницы он не далее как сегодня утром выловил из мутного теплого пруда и которого весь день безуспешно отлавливали трое полицейских и вся прислуга дома Эсперанса, судьба Себастьяна оказалась предрешена.

Садовника с пинками заволокли в камеру, и начался допрос. Нет, капрал, конечно же, знал, что этот не по годам крепкий мальчишка нем как рыба, но удержаться не мог.

— За что ты его?! — стучал садовника головой о стену почти невменяемый от ярости Альварес. — Говори, гаденыш!

Но гаденыш только испуганно всхлипывал и таращил круглые, до идиотизма наивные глаза, а потом обмяк и вообще перестал на что-либо реагировать, и капрал, плача от собственного бессилия, выпустил арестанта и, отмахнувшись от встревоженного состоянием их обоих конвойного, побрел умываться.

Альварес впервые столкнулся с чередой столь бессмысленных преступлений, как те, что произошли в доме Эсперанса. Более того, впервые за всю историю города здесь подняли руку на полицейского. И впервые за много лет безупречной, наполненной смыслом и пониманием своего долга службы капрал вдруг почувствовал себя старым и ни на что не годным.

Больше Себастьяна не трогали. На следующее утро в холодной металлической двери лязгнуло квадратное окошко, и на выступающей внутрь подставке оказалась исходящая сытным духом глубокая тарелка.

— Вставай, Эстебан! Завтрак! — громко оповестили его из-за двери.

Себастьян привстал с дощатых нар и застонал — болело все: и руки, и ноги, и ребра, а больше всего — голова.

Собравшись в комок, он все-таки поднялся и проковылял к двери. Принюхался и жадно схватил тарелку — это была самая настоящая бобовая похлебка! В доме Эсперанса он в последнее время большей частью перебивался фруктами — лучшие остатки расхватывали те, кто был ближе к господской кухне.

Себастьян стремительно съел все, что принесли, вытер кусочком хлеба остатки влаги на дне, поставил тарелку обратно и, почувствовав себя гораздо лучше, подошел к широкому и низкому окну. Прутья решетки стояли достаточно далеко один от другого, но голова в них — он проверил — не проходила.

Садовник внимательно обошел камеру, осмотрел прорубленную в бетонном полу дыру для естественных нужд, затем нацарапанные на стенах надписи и рисунки, подолгу задерживаясь возле рисунков, подтянулся на прутьях решетки, пытаясь выяснить, можно ли разглядеть отсюда что-нибудь, кроме каменного забора и вытоптанного, без единой травинки двора, и снова улегся на нары.

Себастьян уже понял, что полицейские думают, будто это именно он побил их начальника, но верил в хороший исход. Но прошел день, за ним второй, а потом и третий, и четвертый, и пятый, и ничего не случалось. Его не били, не выводили на допросы и прогулки; им вообще не интересовались! А потом началось непонятное.

Где-то к обеду за ярко освещенным полуденным солнцем высоким каменным забором полицейского участка послышался гул. Это были люди, много людей, очень много… Затем гул затих, и Себастьян услышал беспорядочную стрельбу. А потом по коридору затопали десятки ног, и тяжелая железная дверь со скрежетом распахнулась.

Забившийся в самый угол камеры Себастьян испуганно вжался в стену.

— Эй, товарищ! — оглушительно громко крикнул вошедший. — Выходи!

Это был похожий на Христа конюх Энрике. Он стоял в дверях, щурил дерзкие, горящие праведным огнем глаза и отчаянно пытался разглядеть в этой кромешной тьме хоть кого-нибудь.

Себастьян неуверенно встал и прижался спиной к стене. На какой-то миг ему даже показалось, что он снова маленький одиннадцатилетний мальчик и там, за толстыми каменными стенами, его ждет отец, чтобы наказать за то, за что прикажут наказать полицейские.

— Ну же! — подбодрил Энрике и шагнул вперед. — Давай, товарищ!

Он взял Себастьяна за руку и потащил за собой по коридору, мимо множества распахнутых настежь дверей — и на улицу.

Солнце ударило по глазам, и Себастьян зажмурился. И тут же вокруг него раздался оглушительный рев огромной толпы.

Себастьян с трудом приоткрыл глаза и увидел капрала Альвареса. Залитый кровью старый толстый полицейский стоял на коленях у входа в участок и покачивался.

— Бей фашиста! — заорал кто-то высоким, пронзительным голосом, и сразу же из толпы кто-то выскочил и ударил капрала длинным гладким черенком по голове.

Толпа взревела.

Капрал покачнулся, но устоял.

Себастьян впился глазами в происходящее. Ничего подобного он не видел за всю свою жизнь!

Время от времени из окружившей капрала толпы кто-нибудь выбегал и бил полицейского куда и чем хотел: вилами, черенком, ножкой от стула… Кровь уже залила капралу лицо, быстро капала на грудь, стекала меж лопаток по спине; один глаз у него висел на щеке, а обе руки, которыми он вначале прикрывал голову, были перебиты и теперь безжизненными плетьми свисали вниз.

Себастьян попятился назад, пока не уперся в раскаленную солнцем стену участка; он ничего не понимал.

— Посторонись! — крикнули ему, и он отшатнулся.

Хлопнула дверь, и мимо протащили ворох бумаг, еще один и еще… Из разоренного полицейского участка все выносили и выносили целые кипы уголовных дел в коричневых картонных папках, а площадь уже застилал едкий бумажный дым.

Себастьян икнул и с расширенными от ужаса глазами помчался прочь от этой тюрьмы, от этой площади и от всего этого страшного города — к себе, в усадьбу.

Мигель проснулся от шума, но установить его источник не сумел и попытался открыть глаза. Впереди что-то искрилось и мерцало, но что это, он сообразить не мог.

— Эй… — позвал он и даже испугался — таким чужим показался ему собственный голос.

— Иду-иду, господин лейтенант, — тут же раздался неподалеку мелодичный женский голос. — Как вы себя чувствуете?

Голос показался знакомым.

— Кто вы?

— Это же я, господин лейтенант, Фелисидад Альварес…

— А где капрал? — удивился Мигель и все-таки сумел открыть один глаз. — И почему вы здесь? Где я?

— Игнасио на службе, а вы у нас дома, — склонилась над ним жена Альвареса и вдруг испугалась. — Не вставайте! Вам нельзя…