— Потому к вам и привёл, — возразил Борис Степанович, — что хочу настоящего всадника получить.

Старик помолчал, и глаза его блеснули.

— Кха! — рявкнул он и вытер усы. — Подойдите, мальчик. Вид не глупый! У тебя высокие родители?

— Метр семьдесят пять и метр пятьдесят восемь, — отбарабанил Панама.

— Разденьтесь, мальчик.

Панама начал судорожно расстёгивать рубаху, брюки.

— Так, — сказал старик и протянул к нему страшную двупалую руку (рассказывали, что три пальца ему в молодости откусил жеребец). Пальцы ловко ощупали локти, коленки. — Руки-ноги не ломал? Головой не ушибался?

— Нет…

— Так. Не дыши. — Старик наклонился и плотно прижал ухо к Панаминой груди. — Ангиной часто болеешь?

— Нет.

— Ну-ко, — старик достал из стола силомер, протянул Панаме: — Сожми. Так, — сказал он, глянул на цифру, пошевелил усами и небрежно бросил силомер в стол. — Отойди и резко подними ногу как можешь выше! Рраз! Вторую — ррраз!.. Ну что, Боря, сложен этот молодой человек нормально, но костяк слабый, в суставах хлипок и мускульно слаб.

— У него есть главное, — сказал Борис Степанович, — у него есть душа.

— Ну что ж. Если она не расстанется с телом за период начального обучения, может, что и получится. Ибо сказано римлянами: «Сила духа многое искупает». Итак, слушайте меня, мальчик. Все бумажки — секретарю. С понедельника, нет, лучше со вторника, я суеверен, на постоянные тренировки. Первый месяц — два раза в неделю, второй — три, третий ежедневно, кроме четверга, ежели вы, конечно, выдержите и не сбежите. Предупреждаю, вы зачислены из уважения к вашему педагогу. Более вам льгот не будет. И от вас я о вашем педагоге более не должен слышать. Он сам по себе, вы сами по себе. Пропуски занятий по болезни, по занятости и прочее исключаются. И предупреждаю: я набираю осенью сто мальчиков, весной у меня остаётся пятеро, и это не значит, что из оставшихся получаются настоящие всадники… Не смею долее задерживать.

Ах, как замечательно пахнет щами из школьной кухни! А если повар Галина Васильевна печёт оладьи, то запах проникает даже сюда, в класс. И ребята ещё задолго до второй перемены, когда вся школа ринется в столовую, взволнованно поводят носами.

Стриженые первоклассники мечтают, как они будут слизывать с оладьев клюквенное варенье. У рослых усатых десятиклассников при одном воспоминании о тарелке густых щей начинают урчать животы.

Нот ведь как устроен человек — завтракали-то три часа назад, а уже опять есть хочется.

Маша Уголькова зажмуривается и, чтобы не представлять себе румяные булочки и белое молоко, льющееся в стакан из бумажного кубика, начинает считать в уме, сколько у неё денег. Медяки и гривенники, пятиалтынные и полтинники и даже несколько рублёвых бумажек завязаны в носовой платок и хранятся в самом потаённом углу портфеля.

— Марьсанна. — В перемену Маша подходит к учительнице. — Я не смогу пойти в ТЮЗ.

— Да что ты, Машенька, такой спектакль замечательный… Ведь билетов всего пять на класс.

— Я не смогу, — говорит Маша и так краснеет, что на главах у неё появляются слёзы.

— Горячие пирожки с мясом, с рисом, с повидлом!

— Маша, Маша! — К Угольковой подбегает Юлька. — Кричу тебя, кричу! Вот! — говорит она и показывает новенький полтинник. — Айда в мороженицу!

— Не могу, — говорит Маша. При одной мысли о мороженом у неё начинает сладко ломить горло.

— Что, денег нет? — спрашивает Юлька и внимательно смотрит на неё.

— Нет, — отвечает Маша и опускает голову.

— Врёшь. Зачем ты врёшь? Я же видела, как ты в перемену деньги считала. Там у тебя в платке, наверно, рублей десять!

— Это не мои… Это не мои деньги, — говорит Маша.

— А чьи?

— Не могу я тебе сказать! Не сердись, Юлечка! Не могу…

— Машка, ты с ума сошла! — говорит Юлька. — Ты же и так худущая, как щепка, а теперь ещё в столовку не ходишь. Я же всё замечаю.

— Юленька, так надо! Я потом всё объясню! Потом! — И Маша бежит домой, и толстый портфель с галошным мешком бьёт её по ногам.

Панама лежит в постели. Ему кажется, что у него даже веки болят от усталости. Словно сквозь слой ваты, слышит он, как мама выговаривает папе:

— Ты только посмотри на него, ведь он же совершенно искалечен. Ребёнок еле дошёл домой. Ну, кормить лошадок — это ещё куда ни шло, тем более, это даже помогает занятиям в школе. Но ты бы видел, какой он сегодня пришёл! Он же сесть не мог. Мало того, что у нас в квартире теперь царит этот ужасный запах, ещё и ребёнок уродуется! Что ты молчишь?

— Я не молчу, — говорит отец. — Я даю тебе высказаться.

— Не остри, пожалуйста! Мне совершенно не до смеха. Ты видел, что у него на руке? Рубец в палец толщиной! Я спрашиваю, откуда это, а он говорит: «Шамбарьером досталось, чтобы за седло не хватался». Это, видишь ли, бич такой, на гибкой рукоятке. Вот! Так что там у них — спортивная школа или казарма аракчеевская?! Ты посмотри, у него все ноги в синяках. Это, говорит, об седло. Ну скажи что-нибудь! Ты же отец!

— Слушай, старик! — Отец наклоняется над Панамой. — А может, мама права? Брось ты всё это! Придумал тоже лошади… Я понимаю, радиодело там, или авиамодельный кружок, или, наконец, мотоцикл! А то лошади, ведь это не современно! Ну, где сейчас на лошадях ездят? Одни только чудаки.

Панама открывает глаза и медленно говорит:

— Папа, если ты будешь так говорить, я перестану тебя уважать.

Отец отшатывается и вдруг начинает бегать по комнате, хватаясь за голову.

— Чёрт знает что! — кричит он. — Это чёрт знает что! Выдумал каких-то коней. Ты же шею свернёшь! Ну пойми же: вот ты лежишь сейчас, словно тебя сквозь строй пропустили, как при Николашке Палкине, а чего ради? Что ты получаешь за свои страдания? Ходишь еле-еле, пахнешь, как цветок душистый прерий! А чего ради?

— Корень ученья горек, но плод его сладок! — говорит Панама любимое присловие Дениса Платоновича.

— Да какое «сладок»! На тебя смотреть страшно!

— Ребята! — говорит Панама родителям. — Я сегодня полкруга галопом проскакал, только потом за седло схватился.

— И получил бичом!

— Это за то, что испугался. Если бы не испугался, не получил бы. Ребята, галоп — это такое! Это такое счастье!

— Это ненормальный! — говорит отец. — Он ненормальный. Ты же завтра в школу идти не сможешь!

— Не-е-е… наверное, смогу, — неуверенно говорит Панама. — Отлежусь и пойду…

— Ну что ты с ним разговариваешь! Запрети, и всё! — говорит мама. — В конце концов ты — отец.

— И я стараюсь быть хорошим отцом! — с металлом в голосе возражает папа. — Я не хочу, чтобы мой единственный сын всю жизнь попрекал меня тем, что я ему запретил ездить верхом. Если хочешь, в детстве я тоже несколько раз ездил верхом, в эвакуации. И в этом нет ничего ужасного.

— А седло какое было? — спрашивает Панама.

— Без седла! Ватник какой-то стелили.

— А! — говорит Панама. — Колхоз! Это не езда…

— Посмотрим, как ты ездишь. — Обида звучит в папином голосе.

— Я через полгода на третий разряд сдам, если вытерплю, конечно.

— О чём ты с ним говоришь, о чём мы говорите! — возмущается мама. — Ты запрещаешь ему или пет?

— Ребята, я так устал! Вы ругайтесь на кухне, а?

— Он прав! — Это папа говорит. — Пойдём на кухню. А ты знаешь, — говорит он, выходя, — мне кажется, эти занятия вырабатывают в мальчишке чертовскую силу воли. Я наблюдаю, как он встаёт по утрам, чистый спартанец. Раньше такого не было…

Панама не слышит, что возражает мама. В полусне перед ним плывёт, качается самый первый день тренировок.

…В раздевалке Денис Платонович проводил перекличку:

— Васильчук? Нету. Отлично. Вычёркиваем. Бройтман? Нету. Отлично. Баба с возу — кобыле легче. Ковалевский?.. Распределяем лошадей: Олексин — Формат. Ватрушкин — Ромбик. Пономарёв, так как вы у нас первый раз, дадим вам римского императора — Нерона, гонителя христиан и юношей, стремящихся стать всадниками. Маленькое замечание: седлать осторожно, — он хоть и мерин, а строгий, бьёт передними и задними, а будешь валандаться с трензелем, может пальцы прихватить. Вкладывать трензель, говоря по-крестьянски, удила, аккуратно, пальцы совать только в беззубый край. Спицын, повтори порядок седловки!