— Ну что притихли? — спросил Степан Егорович. — Боязно было?

— Нет, — ответил Алёша.

— А я не люблю грозы, боюсь. Я её ещё, наверное, маленьким испугался, — сознался Фёдор Александрович.

— А я не боюсь, — повторил Алёша.

Они шли по дороге. В колеях стояли глубокие лужи, а по обочинам прыгали серые лягушки.

— Это только первый заход был, — сказал Степан Егорович. — Вот увидите, гроза сейчас даст круг и вернётся.

И правда, когда они пришли на станцию и сели в поезд, гроза вернулась. Она притащила с собой ещё больше дождя и грома. В окна вагонов будто кто-то бросал воду огромными пригоршнями. Казалось, что резкие сухие удары вот-вот рассекут железные крыши вагонов. А поезд шёл себе и шёл, только чуть вздрагивал.

Когда грибники вернулись, Гуркины их встретили горячим самоваром. От чая никто не отказался, но угощать аспирином, как предполагала Татьяна Лукинична, никого не пришлось.

Тётя Маша сберегла сахарку и решила сварить варенье. Давно не варила, а теперь надо сварить, хоть баночку. Мало ли что, вдруг кто-нибудь заболеет? И Стёпа по варенью соскучился.

Ягоды все давно сошли, варила из слив. Она помешивала сироп и готовилась опустить сливы в закипевший сахар.

Кто-то постучал. Тётя Маша открыла дверь Наталье Алексеевне — Алёшиной учительнице. Она уж не первый раз приходила. И теперь пришла поговорить.

— Как же быть Алёше со школой, если он будет жить у Гуркиных, совсем в другом районе?

Тётя Маша и сама уже об этом думала. Знала, что не легко будет Алёше привыкать к новой школе, к новым товарищам.

— Вот соберёмся, решим, — сказала она.

— Времени осталось маловато. Я его внесла во все списки — и на учебники и на ордера.

Наталья Алексеевна вынула из сумочки тетрадь и подчеркнула карандашом Алёшину фамилию. От чая она отказалась.

— Стараюсь избегать, — сказала она. — Больше трёх стаканов в сутки не пью.

Тётя Маша помешивала варенье, и они потихоньку разговаривали.

— Никак он там не приживается, — рассказывала тётя Маша, — а они люди хорошие, образованные.

Наталья Алексеевна слушала её не перебивая, а потом спросила:

— Если всё хорошо, то почему же мальчику плохо?

— Да я не говорю, что плохо, — спохватилась тётя Маша.

— Плохо, плохо! — крикнул Фёдор Александрович, который слышал весь их разговор.

Ему нездоровилось, и он был дома.

— Разрешите? — сказал он, входя в кухню, присел к столу и вступил в разговор. — Алёшка там один, сам с собой, понимаете?

— Там Макар, — сказала тётя Маша.

— Это пока Макар, а Макар пойдёт в школу, тогда что?

Фёдор Александрович стал ходить по кухне и продолжал говорить:

— Я бы решил не так.

— А как бы вы решили? — спросила его Наталья Алексеевна.

— Я за детский дом, — сказал Фёдор Александрович. — Там коллектив, там бы он был, как все. Я сам рос в детском доме.

— С каких же годов? — спросила тётя Маша.

— Наверное, с самых маленьких, — ответил Фёдор Александрович. — Я не помню.

— Вот видишь, ты не помнишь, а он помнит, — в этом всё и дело.

— Ну и как же вы там росли? — спросила Наталья Алексеевна, склонив голову набок, и приготовилась слушать.

— Вот, как видите, вырос, — сказал Фёдор Александрович и остановился перед ней — высокий, широкий в плечах, молодой, только голова седая. Он тронул рукой волосы. — Это война виновата. Не будь войны, не поседел бы.

— Я думаю, это верно, то, что вы говорите, — сказала Наталья Алексеевна. — Воспитание ребёнка — это очень ответственно.

Она аккуратно сложила свою тетрадочку и закрыла портфель.

— Я ещё зайду дня через три, а вы уж тут решите. — И она, попрощавшись, ушла.

С ней в дверях столкнулась Настенька. Она возвратилась с ночного дежурства.

Тётя Маша стала скоблить таз. За разговорами варенье немножко пригорело. А Фёдор Александрович, увидев Настю, к себе не пошёл, остался на кухне и попросил чаю.

— Вам надо бы лечь в постель, — сказала Настенька, наливая ему стакан. — Потеплее укрыться и принять аспирин.

— Так это не простуда — это моя старая рана; вот и знобит, как малярика.

— Я и говорю — надо лечь, — повторила Настенька.

— Принять аспирин — и как рукой снимет, — усмехнулся Фёдор Александрович.

Настенька обиделась. А когда Фёдор Александрович послушался и лёг, принесла ему таблетки.

— Вот сейчас примите, а это на ночь. Я знаю, — сказала Настенька, — старая рана — это очень больно. Только кажется, что зажила, а как заболит, хуже быть не может. — Она вышла, тихо затворила дверь и уже за дверью сказала. — Спокойной ночи!

Фёдор Александрович захворал и на следующий день не вышел на работу. Он лежал в постели и курил.

К нему пришла тётя Маша.

— Вот выпей, — сказала она, — пока тёплое.

Фёдор Александрович погасил папироску, взял из её рук большую, горячую кружку.

— Молоко! — удивился он. — Что-то давно его не пил, даже не помню когда.

— Пей, пей! — повторила тётя Маша.

Фёдор Александрович пил молоко, а тётя Маша, пригорюнившись, оглядывала его пустую комнату. Стояла в ней раскладушка, табурет да чемодан в углу. Ни стола, ни стула.

— Не нравится? — спросил Фёдор Александрович.

Тётя Маша не ответила, а погодя сказала:

— Вот ты, Александрович, вчера про детский дом говорил. Мне и в Совете тоже говорили, а я никак не решусь. Хочу сама завтра поехать.

— Очень хорошо, — обрадовался Петров. — Непременно поезжайте. Сами посмотрите, и всё будет в порядке.

— Был бы ты здоров, — сказала тётя Маша, — мы бы с тобой вместе поехали, вместе бы поглядели, а ты вот захворал. — Она поглядела на него с укором и добавила. — Придётся одной ехать.

Тётя Маша ушла на кухню. А Фёдор Александрович задремал. На табуретке, рядом с его раскладушкой, осталась пустая кружка. Ребята Тимохины эту кружку звали «петушок». Когда ещё маленькими были, заболеют, «петушок» тут как тут — и с молоком, и с киселём, и с липовым цветом. Только Макар не признавал «петушка», потому что ничем не хворал. Тётя Маша «петушка» берегла. Не нужен «петушок», она его вымоет и приберёт, чтобы не разбили.

— Мне его моя мать купила, — говорила она. — Давно, на ярмарке.

Стоит «петушок» у постели Фёдора Александровича, а Фёдор Александрович согрелся и уснул.

Рано утром тётя Маша уехала за город.

— Как тут к детскому дому пройти? — спросила она женщину, которая повстречалась по дороге от станции.

— Идите прямо до конца улицы, там увидите, — ответила та, а отойдя, крикнула: — Увидите, ребятишки копаются!

Тётя Маша шла, торопилась, но конца улицы всё ещё не видать. И ноги у неё будто не свои, и каждый шаг будто в гору, хотя дорога ровная.

«Осень нынче ранняя, — подумала тётя Маша, глядя на опавшие листья в придорожной канавке. — Бывает, ещё только в октябре тополь лист роняет, а сейчас гляди как осыпается».

Тётя Маша старалась думать о чём-нибудь другом, только не про Алёшу, а он-то и не шёл из головы. Сегодня всю ночь глаз не сомкнула. Нелегко ей было собраться и поехать по адресу, который дали в райсовете.

Перед большим приземистым домом тётя Маша увидела ребят. Она остановилась у калитки, смотрела и никак не могла понять, чем это они заняты. Наконец, присмотревшись, поняла: ребята обвязывали еловыми ветвями маленькие деревца. Некоторые гонялись с ветками друг за дружкой, другие прыгали через бечёвку. Игры было больше, чем работы, но всё-таки несколько яблонь уже стояло в зелёных, мохнатых башмаках.

— Вам кого, тётя?

У калитки стоял мальчик — черноглазый, с широким скуластым лицом — и внимательно её разглядывал.

— Да вот к вам приехала, — ответила тётя Маша.

— К нам? — недоверчиво переспросил мальчуган.

Тётя Маша отворила калитку и вошла. К ней уже спешила воспитательница.