Удар трости выбил облачко из пыльной земли.

— Здесь граду быть! Именем — Санкт-Петербург, в честь славного всехвального, первоверховного апостола Петра, моего небесного покровителя.

Дон, лениво шелестя волнами, предвкушая своё скорое впадение в Азовское море, на этот исторический возглас никак не откликнулся.

Зато откликнулась немногочисленная свита молодого царя, решившего построить новый город.

Они восклицали — «Виват!», взмахивали руками, а некоторые, особо впечатлительные, накричавшись и навзмахивавшись, утирали слёзы, а заодно и вспотевшие шеи, париками.

Процесс пошёл. Пусть весь будущий город представлял собой лишь след от удара трости в пыли на высушенной солнцем южной земле. Какой-нибудь провидец уже мог разглядеть здесь великолепные дворцы, обшитые гранитом набережные, величественные монументы, всё, что полагается столице великого царства. Вплоть до бабушек, торгующих семечками у метро, но это если провидец уж какой-то особо мощный.

— Какой Дон? Что за? Да любой одиннадцатиклассник знает, что Санкт-Петербург стоит на Неве! Ну, почти любой, одиннадцатиклассники довольно разнообразный народ. Да, на Неве. Но! Это у нас. А здесь…

Хотя до некоторого момента, назовем его «Момент Х», здесь всё шло как у нас. Хеопс и Пирамиды, Навуходоносор, с которого одного имени хватит, Апулей вместе со своими ишаками, и так всё вплоть до всяких разнообразных Карлов, Филиппов и прочих Иванов. Или до этого «Момента Х», не было разделения на «у нас» и «здесь»? Не знаю. Тут нужно оперировать понятиями «бытие», «существование», «причина», «следствие» их взаимовлиянием и так далее. Существует ли бытие, так сказать? Уклонясь от ответа на этот вопрос сразу отвечу, из-за чего произошло разделение.

Это был заяц. Нет, это был не тот заяц, который перебежал дорогу Александру Нашему Всё Пушкину, в результате чего последний, не поехал дальше и не оказался на Сенатской площади в декабре 1825 года. Тем более, что это было уже в Санкт-Петербурге на Неве. Хотя, пушкинский заяц стал причиной ещё одного разделения и появился ещё один мир. Там, в третьем мире, где Александр Сергеевич — декабрист, сидит и роет глубину сибирских руд, творя себе спокойно литературу, без дуэлей и напряжённого внимания к себе разных светских хлыщей.

Сколько, же вас, зайцы — творцы истории? Или это один заяц, всё бегает по кругу времени?

Так или иначе, но наш заяц тоже внезапно выскочил на дорогу и напугал лошадь. Такое, достаточно малозначительное событие, бывшее в нужное время в нужном месте и произвело такие значительные перемены. Впрочем, не одно оно, но о том позже.

Место же было — дорога из села Преображенского в Троицкий монастырь. А время — 7 августа 1689 года.[1]

Как мы все прекрасно знаем, в эту ночь, законный монарх Русского царства Пётр Алексеевич бежал из Преображенского в Троицу, опасаясь нового стрелецкого бунта.[2]

Вот в этот-то момент, тот самый «Момент Х» заяц и выскочил на дорогу. Конь под Петром вильнул в сторону и ветка старой ольхи на обочине впечаталась в лоб самодержца. Помазанник Божий перелетел через круп взбрыкнувшего коня и рухнул в кусты.

Не успела ещё сопровождавшая его челядь, охая и вздыхая добежать до него, как он сам бодренько вылез из кустов и с улыбкой произнёс:

— Вот, блин! Грёбаный Экибастуз!

И не успев удивиться странному звукосочетанию приказал:

— Чего встали, стоялы! Ходу, ходу!

Сейчас его больше волновал стрелецкий бунт и собственная безопасность. Несчастный дядя Афанасий Кириллович Нарышкин изрубленный стрелецкими бердышами во время бунта 1682 года никак не уходил из его самых страшных детских воспоминаний. Мелькали перед глазами красные красивые брызги, выхлёстывающие из груди Артамона Сергеевича Матвеева, и его удивлённые глаза. И сейчас, дрожь в руках и ногах, никак не могла уняться.[3]

Ни о чём другом Пётр не думал. Решал вопросы по мере их поступления. Мало ли что там язык завернул, сначала — спастись.

А ещё по этой дороге ехал Семён Капитонов. Но уже в наше время. Ему удалось сегодня выгодно продать оптовую партию испанских унитазов, почти по розничной цене. Шеф будет доволен, премию выпишет, хорошо! С тех пор как перестройка окончилась, его НИИ влачил жалкое существование, а семью кормить надо, не мальчик уже, к тридцатнику прёт. Тогда Семён забросил науку да и подался в менеджеры. За 10 лет он уже привык на работе не думать, а обслуживать покупателей и только иногда, в глубине души ворочался мягкий комочек воспоминаний.

Принявшему по поводу удачной сделки Семёну коньячку, хотелось общения. Таксист, точнее бомбила, попался весёлый, разговорчивый, но безответственный. Поэтому его постоянные поворачивания к заднему сидению, чтобы видеть лицо собеседника, когда за окном зима, а на дороге гололёд и сумерки привели к закономерному итогу. Взглянув в очередной раз на дорогу, бомбила боковым зрением увидел мелькнувшую тень.

— На встречку вылетел! Или со встречки кто-то! мелькнуло у него в голове, а руки уже давно, на автомате, вертели баранку.

Мы то знаем, что это был наш исторический заяц, а шофёр перепугался не на шутку.

Старую «Дэу-Нексия» занесло, и она, крутясь по пустой дороге, скользя шипованной когда-то резиной, сбрасывая скорость, влепилась в нашу старую знакомую ольху.

Семёна, давно потерявшего ориентацию, стукнуло о стойку и он на миг отключился.

— Э, брат, ты как сам? спросил водитель, глядя, впрочем, не на пассажира, а на стойку.

— Бог миловал, ответил Семён и, почему-то, перекрестился.

— Правду говоришь! обрадовался шофёр, убедившись, что стойка ни сколько не пострадала.

— Вай! Только номер чуть-чуть помялся, наверное этот дерево волшебный! Водитель уже успел выйти из машины и осмотреть место аварии, которое, по мере осмотра, превращалось в место происшествия.

— Ольха как ольха, — буркнул Семён, недоумевая про себя, чего это он в религию ударился. Захотелось долбануть извозчика ножнами, чтобы знал, каналья! Семён даже удивился такому желанию. Оставим его и вернёмся к главному герою.

Тем временем Пётр уже добрался до монастыря. Почувствовав себя в безопасности, он стал вспоминать всё, что случилось с ним по дороге.

А вспомнить было что. Только получив известие о стрелецком бунте, молодой царь испытал такое сильное душевное волнение, что никак не мог усмирить свой трепет. Уже собственное тело перестало его слушаться, левая часть лица безобразно дёргалась, левая рука тоже. Мысли отказывались складываться в сознании во что-либо понятное.[4]

Но удар головой о ветку дерева странным образом восстановил его рассудок. Он вновь владел собой, а страх хоть и остался, но стал адекватным: только мобилизовывал его на борьбу.

И ещё появилось ощущение, что он, Пётр, стал знать какие-то странные вещи. Чёткие и ясные образы в многочисленности отпечатались в его памяти. Это были лица многих незнакомых и некоторых знакомых людей. Он стал знать про них много разных, часто непонятных для него самого вещей. А ещё в его памяти появился он сам, Пётр, причём и юный, и уже зрелый и даже уже при смерти. Появились ещё картинки непонятной жизни: экипажи без лошадей, корабли без парусов и летучие механизмы. Наконец, просто он стал откуда-то знать. Много всего, так много что даже толком не мог понять, что он знает.

Осознав произошедшую с ним перемену, Пётр совершенно успокоился за свою судьбу. Мысли его приобрели стройность и он стал спокойно думать как жить дальше.

Ситуация была проста и понятна. Софья и Пётр отдали войскам противоположные приказы. Пётр приказал идти к Троице, Софья под страхом смертной казни запретила. Всё должно было решиться так: кого послушают войска, тот и власть.