Башмаки оставляют глубокие следы на подталом, рыхлом, точно изъеденном кислотой снегу. Пронизывающий ветер воет, как в аэродинамической трубе. Качается над перевалом нестерпимо яркое солнце, которое, кажется, в этом краю не исчезает за горизонтом никогда.

— Мужики, наденьте маски! От такого солнца ослепнуть можно! — кричит Сарматов растянувшимся цепочкой бойцам и встряхивает висящего на нем и Прохорове американца: — Полковник, закрой глаза, они тебе еще понадобятся!..

— Ты уверен? — хрипит тот.

— Глаза — зеркало души, их беречь надо! Без них кто ее, душу твою, увидит?..

— Избавь, майор, от русских разговоров о душе и смысле жизни! — брезгливо передергивается полковник.

— Избавляю... Кстати, мы с тобой нигде раньше не встречались? Мне порой кажется... — задумчиво произносит Сармат.

— Как вы, русские, говорите: кажется — перекрестись! — зло хрипит американец.

— А ты, оказывается, неплохо знаешь русских, полковник! — усмехается Сарматов. — И разговариваешь по-нашему неплохо... Когда захочешь...

— Твоя правда, Сармат, — говорит Прохоров. — Я тоже смотрю: как полегчает ему — уши топориком и смотрит на нас во все глаза.

Сбоку к беседующим пристраивается лейтенант Шальнов.

— Отдохни, командир, я помоложе, — говорит он, закидывая себе за плечо руку американца.

Освободившись от ноши, Сарматов останавливается и пропускает мимо себя группу.

— Как дела, мужики? — спрашивает он одетых в черные маски бойцов.

— Как в Польше — у кого больше, тот и пан! — слышится чей-то ответ и смех остальных.

— Сармат, с тобой не соскучишься. Так ведь получается, что из огня да в полымя, — говорит замыкающий.

— А ты скучать на свет родился? — осведомляется Сарматов. — А кто ты? Не узнаю в маске.

— Савелов.

— А-а... — сразу становится равнодушным Сарматов и, поднеся к глазам бинокль, восклицает: — Ай да Сарматов, ай да сукин сын!..

— Что там? — спрашивает Савелов. Вместо ответа майор передает ему бинокль.

В окулярах рябеют черные точки кружащихся над долиной вертолетов.

— Круто шмонают! — вырывается у Савелова. — Вовремя мы оттуда смылись!

— Ждать нас устали, вот и шмонают, — соглашается Сарматов. — Наше счастье, что у них стандартное мышление.

— Стандартное, говоришь? И в чем же оно заключается?

— В том, чтобы в ситуации, подобной нашей, блокировать тропы, дороги и бить по площадям. С каждым днем они будут расширять район поиска, а их службы радиоперехвата и американские спутники будут ждать нашего выхода в эфир. Нам-то это дело привычное, а вот ты, капитан, зря увязался с нами... Савелов, натянуто засмеявшись, поясняет:

— В наше управление пришли офицеры-афганцы — у меня перед ними комплекс неполноценности. Пришлось устроить прогулку за боевым опытом.

— Это у тебя-то комплекс неполноценности? — усмехается Сарматов. — Между прочим, боевой опыт во все времена с успехом заменяли родственные связи.

— Связи в моем случае не имеют значения. Кстати... о родственных связях. Ты знаком с моей женой... по Никарагуа.

— А-а-а!.. Полагаю, что она не очень обрадована этим обстоятельством.

— К слову сказать, я и сам в Никарагуа был... радиоразведкой занимался. И точно знаю: они в тот раз благодаря тебе, надо думать, неделю трупы из сельвы на вертолетах вывозили. По ночам...

— Кто «они»?.. О чем ты говоришь, капитан?..

— О некоей акции, в результате которой было уничтожено целое подразделение американских коммандос. Командование «зеленых беретов» тогда посчитало, что такую «варфоломеевскую ночь» им мог устроить лишь полк суперпрофи. Или инопланетяне. А так как доказательств ни в пользу первого, ни в пользу второго не было, все списали на местных повстанцев-коммунистов... Но я-то тогда уже вычислил, что у «беретов» с визитом побывал ты...

— На высоте это бывает, Савелов, — насмешливо произнес Сарматов.

— Что бывает? — переспросил капитан.

— Галлюцинации и помутнение рассудка.

— Брось, Игорь!.. Секретность, присяга, подписка о неразглашении, гордость профессионала, офицерская честь... Стандартный набор качеств для таких, как ты, рыцарей без страха и упрека. Только теперь никому это не нужно. Ты понимаешь, что происходит с нами, со страной?

— Ты зря принимаешь меня за идиота, Савелов. Я прекрасно понимаю, что страна вместе со всеми нами летит в небытие. Но если у каждого из нас не останется никаких принципов, то она будет падать туда еще быстрее.

— О чем ты говоришь?! Как ты не понимаешь, что от нас ничего не зависит. Как бы мы ни рыпались, что бы мы ни делали, надвигается распад, хаос. И вся надежда на наиболее зрелую, организованную часть общества, на боевой опыт таких офицеров, как ты, на тех, кто прошел Афган. Мы — цемент, который должен скрепить, удержать дом от распада, не дать вспыхнуть в нем пожару...

— Это все демагогия! — решительно прерывает Сарматов. — Пока страна в оргазме от горбачевского «нового мышления». Если уж думать о перспективе, то смотри дальше. И после плохой жатвы надо сеять. При хорошем кормчем корабль продолжает путь и под рваными парусами. Но это не наша забота. Наша работа — война! — добавляет он и возвращается к прежней теме: — Все-таки ответь мне на один вопрос: почему ты устроил себе «прогулку» за боевым опытом именно с моей группой?

— Я прагматик. У тебя дела круче, а потерь меньше. А я, знаешь ли, еще пожить хочу.

— Ладно, замяли, — морщится Сарматов, — думаю, больше нам к этому разговору возвращаться не стоит.

Савелов в ответ лишь пожимает плечами.

На перевале Сарматов обшаривает через бинокль окрестные скалы и простирающуюся перед ними долину. Не обнаружив ничего подозрительного, он показывает рукой вперед. И снова бойцы шагают навстречу неизвестности. Снега заканчиваются, теплеет ветер, а вместе с тем заметно улучшается настроение у людей. Кто-то из бойцов даже запевает: «Так громче, музыка, играй победу! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит! Так за царя, за Родину и веру мы грянем грозное: „Ура! Ура! Ура!“»

Американец вслушивается в слова песни и вдруг начинает улыбаться чему-то одному ему известному. Внезапно позади со скал срывается снежная лавина, и песня тонет в ее грохоте. Хвост лавины задевает группу, окутав идущих тучей снежной пыли, не причинив, однако, никакого вреда.