Еще раз, это — прекрасная аллегория для нашей современной ситуации. Мы вызвали нескольких техников из IBM, и они подключили программу для автоматического разрушения мира. Из-за вмешательства числовых, кибернетических и виртуальных технологий мы уже по ту сторону реальности, а вещи уже по ту сторону их разрушения. Они больше не могут закончиться, и они падают в пропасть бесконечного (бесконечной истории, бесконечной политики, бесконечного экономического кризиса).
Происходит не что иное, как реализация предвидения Канетти. Согласно Канетти, «по ту сторону некоего момента во времени история потеряла ее реальность. Не заметив этого, вся человеческая раса отказалась от реальности. То, что случилось после этого, больше не могло быть истиной, но нет никакого способа понять это… За исключением возможности вернуться в этот момент времени, у нас нет никакого выбора, кроме как продолжать упорно трудиться над разрушением настоящего».
Действительно, мы тратим нашу энергию, бесконечно разрушая мир, уничтожая историю, которая больше не может произвести свой собственный конец (или придти к концу). Все более и более развивающаяся технология помогает исполнить нашу задачу. Все может быть продлено ad infinitum. Мы больше не можем остановить процесс. Это расширение происходит без нас, в каком-то смысле без реальности, в бесконечном спекулятивном поиске, как экспоненциальное ускорение. Эта работа происходит помимо какого бы то ни было реального случая или события. Это просто бесконечная переработка. Скажу еще раз, больше нет «конца истории», но лишь неспособность закончить историю. Мы потеряли историю вместе с ее концом. Достичь конца — самое дорогое, что может быть. Конец и только конец может сказать нам, что же действительно произошло. Напротив, мы — в апогее информации. Погребенные в глубине media, мы больше не можем сказать, произошло ли что-то или нет.
Но, возможно, конец истории — это просто одна из многих уловок истории. Может быть, она давным-давно закончилась, но мы не поняли этого, как и предположил Канетти. История, возможно, пытается заставить нас поверить в ее конец, в то время как она уже возвращается в другом направлении (dans l'autre sens).
Ускорение экстремальных явлений, вместе с бесконечной работой рециркуляции [переработки], создает повторяющиеся ситуации, которые нельзя больше объяснить историческими причинами (raison historique). Повторяющиеся ситуации, такие, как войны, этнические конфликты, националистические и религиозные восстания появляются постоянно. Мы могли бы называть их призрачными событиями (ghost-events).
Даже когда мы думаем, что мы можем понять их, сравнивая с предыдущими событиями, они уже больше не означают того же самое. Те же самые перипетии (peripeties) не обязательно имеют то же самое значение в зависимости от того, происходят ли они на восходящей или на нисходящей фазе истории, в зависимости от того, являются ли они частью истории в создании или истории в разрушении. Сегодня мы находимся в середине дефектной истории, истории, которая разрушается (se defait). Именно поэтому эти события — призрачны.
Нам известен диагноз, который поставил Маркс Наполеону III, «маленькому» Наполеону, — гротескное повторение первого Наполеона. Он подобен пародии, случай деградации — по сравнению с оригиналом. История использует технику повтора, чтобы идти вперед, в то время как фактически она возвращается. История, повторяясь, превращается в фарс.
И мы могли добавить: Фарс, повторяясь, становится историей.
Текущий период демонстрирует нам множество примеров этого деградирующего и исчерпанного повторения первых событий современности. Как таковая, нынешняя эпоха могла бы действительно называться «постсовременной». Она «постсовременна» в том смысле, что ее состояние — это состояние симуляции или призрачности (spectrality) событий, для которой единственные подмостки — средства массовой информации. Постсовременные события подобны побочному продукту. Они являются событиями истории, которая больше не способна обновиться, нереальной истории, в которой актеры — не более, чем статисты. Война в Боснии дала нам драматический пример такого состояния. Она не была событием. Скорее, она была символом бессилия истории. Это был застой, «забастовка событий», как сказал Македонио Фернандес. Что означает метафора «забастовка событий»? Она означает, что рабочую силу истории оставили без работы. Но это означает также и то, что начинается работа траура, которая часто и является работой средств массовой информации. Средства информации должны заняться этим и сделать событие, также, как капитал занят производством рабочей силы. Это парадоксальная отмена всех наших классических перспектив. Согласно этой новой конфигурации, когда рабочая сила является продуктом капитала, сам акт работы утрачивает свое значение (как и шанс, что рабочая сила сможет опрокинуть капиталистический порядок). Точно так же событие, произведенное средствами информации, больше не имеет никакого исторического значения. Оно больше не имеет формы политического объяснения. Единственное объяснение, еще сохранившееся, — это визуальное объяснение средствами информации. Событие становится виртуальным. Повсеместно виртуальность (медиатическое (mediatic) гиперпространство с его множественным интерфейсом) уничтожает то, что мы могли бы назвать, если это все еще имеет какое-то значение, реальным движением истории.
В этой точке мы попадаем в сферу трансполитического или трансисторического. В этой сфере события больше не происходят в реальности из-за их собственного производства и развертывания в «реальном времени». Они могут просто быть трансполитически схвачены. Как трансполитические события, они затеряны в вакууме информации. Информационная сфера — это пространство, где события в конце концов освобождены от их сущности, восстановлена искусственная серьезность, и события возвращаются на орбиту, где они могут быть замечены в реальном времени. Или, говоря по-другому, после утраты их исторической витальности, события могут теперь быть ретранслированы на трансполитическом уровне средств массовой информации. Происходит то же самое, что случается при создании кинофильма. Если история — кинофильм (которым она действительно становится в ее непосредственной ретро-проекции), «правда» в средствах массовой информации — это не ничто иное, как последующий синхрон, дубляж и субтитры.
Мы могли бы также поговорить о трансэкономической сфере. Это будет сфера, которая появляется после того, как классическая экономика потеряна в пустом роении колебаний на фондовой бирже (также, как история потеряна в вихре информации). Виртуальные и спекулятивные экономические трансакции отмечают конец любой формы политэкономии. Торговцы и Золотые Мальчики больше не должны иметь какого бы то ни было отношения к логике производства, рынка, капиталистической прибыли. Кое-что еще под угрозой: «реальное время» экономики, мгновенная текучесть капитала, орбитальный танец денег. Вращаясь вокруг самих себя со все возрастающей скоростью, деньги становятся до странности притягательным веществом. Как неконтролируемая цепная реакция, они выходят за пределы реальной экономики и проходят реальность насквозь с одного конца до другого, подобно перегретому ядерному реактору в Китайском синдроме, который мог насквозь пройти земной шар.
В Критике Политической Экономии Маркс заявляет, что «человечество ставит только те проблемы, которые может решить… Мы замечаем, что проблема возникла, когда материальные условия ее решения уже существуют или, по крайней мере, когда они могут существовать». Но нынешняя ситуация не похожа на описанную Марксом. Наш прыжок в виртуальный мир расстраивает все материальные условия, о которых рассуждал Маркс, и делает невозможным какое бы то ни было диалектическое объяснение для [нынешней] исторической ситуации. В каком-то смысле, виртуальное — это последнее объяснение истории и конечный результат реальных конфликтов. Сегодня это означает, что человечество (или те, кто думают от его лица) размышляет над проблемами только тогда, когда они уже решены. Их виртуально превзошли, или система вытеснила их, поглотив их появление. Но не случилось ли что-то подобное уже во времена Маркса? Появление понятий класса и борьбы, рождение исторического сознания: не служило ли это признаком момента, когда человечество прекратило быть сильным и мощным? Это напоминает Фуко и его анализ власти. Когда он начинает анализировать власть, не является ли это уже признаком того, что власть больше не имеет никакого политического значения, что она потеряло свой объект? Когда этнология рассматривает примитивные общества, это означает, что они уже исчезли. Сам анализ — это уже часть процесса исчезновения.
