«О господи! — ахнула про себя Санька. — О господи!»

И восторженным шепотом, исходящим из самой души, потрясение проговорила:

— Красотища-то какая! Нереальная!

И почему-то тут же на себя разозлилась: ну хоть что-то наконец увидела вокруг! Сколько она уже пилит по этой дороге — минут сорок? Ну полчаса точно! И ни черта не замечает, пребывая в своем безысходно-усталом раздражении.

Да на все!

На Лильку и этот ее звонок дурацкий, на то, что все-таки дала себя уговорить и поехала на ночь глядя к ней на дачу, заранее зная, что это очередная блажь и дурь, а не действительно серьезная проблема.

Как обычно.

Сашка начала себя ругать и злиться с того момента, когда сдалась и согласилась «вот прямо сейчас» приехать.

По-хорошему, ей бы надо выспаться. Давно. И как раз сегодня такая перспектива где-то маячила, призывно помахивая ручкой и даже улыбаясь. Она специально вечер освободила, поняв, что больше просто не может.

Вот не может, и все! Надо хоть раз нормально отоспаться.

Нормально в ее представлении — это часиков десять, и так, чтобы лечь вечером — не ночью, а вечером, до двенадцати! — и спать до утра, желательно позднего.

Ну хотя бы девять часов — тоже счастье!

Санька была соней. Очень поспать любила и иногда позволяла себе такую роскошь, что и собиралась сделать сегодня.

Она уже несколько дней подряд чувствовала накатившую тупую усталость, ловила себя на том, что приходится по нескольку раз перечитывать документы, чтобы вникнуть в суть. Аврально разобрав все самые-пресамые важнейшие дела, она освободила пару дней для отдыха. А точнее, для сна, неторопливых утренних просыпаний, неспешного потягивания кофе с удовольствием и не на бегу, возможности полениться, не спеша собраться и выехать на работу не в самые пробки.

И до того она на все это — вот прямо сегодня вечером — скорое удовольствие настроилась, заранее предвкушала, и так размечталась, чем бы себя побаловать в ленивом отдыхе, что совсем расслабилась.

«Вот же гадство!» — ругнулась она, увидев на экране звонящего мобильника Дилькин номер, заранее подозревая, что это грозит ей испорченным, а так уже хорошо придуманным отдыхом.

Лилька ныла, стенала, даже слезу пустила — впрочем, без фанатизма, хорошо поставленным актерским голосом, с некоей долей отстраненности.

Так было всегда. У Лили в арсенале имелся особый тембр голоса — плаксиво-дребезжащий, бьющий в подсознание, слушать который долго не рекомендовалось. Точнее, не рекомендовалось слушать вообще — ни долго, ни коротко. Как хорошая оперная певица, берущая высокую ноту и удерживающая ее на диафрагме бесконечно возможное время, Лилька брала свою «ноту», и тут уже было только два варианта: либо оборвать ее всеми доступными способами — выключением телефона, а при личном контакте выскакиванием в другую комнату, — либо немедленно капитулировать.

Александра смогла выдержать только начало излагаемой просьбы «вот прямо сейчас» приехать и поддержать подругу в каком-то очередном труднопереносимом «горе», и, ругая себя последними словами за то, что расслабилась и не сообразила вовремя придумать какое-нибудь совещание или важную встречу, проистекающую в данный момент времени, — согласилась.

Да уж, Лилечка была та еще штучка!

«Горе» случалось постоянно, степень «горя» укладывалась в довольно широкую вилку — от сломанного ногтя до расставания с очередным богатеньким «папиком». Санька каждый раз злилась, вообще тупела от этих «драм», разыгрываемых Лилей, но выслушивала — все-таки Лилька была ее единственной подругой, если, конечно, их странные отношения можно назвать дружбой.

Странные не странные отношения, но Лилька была единственной, кто вообще был в ее жизни.

Так что Александра Владимировна, пролетев по МКАД поворот на нужный ей проспект, ведущий к дому и любимой кровати, злясь беспредельно и оттого все сильнее давя на педаль газа и все глубже погружаясь в мрачные размышления, поехала сочувствовать «страдалице».

Санька сделала приемник погромче, попереключала кнопки, перепрыгивая с одной радиостанции на другую в поисках чего-нибудь бодренького — надо же как-то бороться с раздражением, чего уж теперь!

«Эх, хорошо страной любимым быть!..» — весело оповестил из приемника звонкий детский голос из далекой пионерской бодрости, обставленной еще и песенно.

Нет, ну надо же! Спасибо! Как раз в тему, чтоб уж совсем тошно стало!

Страной Александра любима не была, и причем взаимно.

Вернее, не так глубоко — «нелюбовь»: это было полное равнодушие, незамечание и неинтерес — со стороны страны, разумеется. С Сашкиной стороны все же тяжелые чувства к отечеству имелись — невостребованные, естественно, но от этого не отсутствовавшие.

А стране ни за каким фигом Александра Владимировна Романова была не нужна, разве что в роли послушной налогоплательщицы, и то когда налоги с нее стали причитаться довольно весомые.

Стране, как выяснилось после перестройки, вообще ни за каким фигом никто не был нужен, разве что одуревшие от жадности и власти мальчонки, которые с упоением и по-быстрому эту страну разворовывали и насиловали. Остальных она с веселой радостью выплевывала куда подальше — ученых хорошо так, смачно — по всему миру плевок пришелся, вместе с их наукой, туда же полетели писатели, художники, спортсмены. Вот новое поколение выплюнуть не удалось — оно беспризорно рассеялось по вокзалам, бомжатникам, детдомам в лучшем случае, зацепившись за то, «что оно выбирает» — дешевое пиво, наркота и радости жизни в подворотнях. Армию с ментами тоже как-то не удалось по странам и весям отправить, пришлось здесь, на месте игнорировать, и все остальное под названием «народ» тоже — игнорировать — ну не нефть же это, в конце концов, и даже не лес с газом, чтоб на них внимание распространять!

Раньше, еще несколько лет назад, Саньку иногда одолевали совсем муторные мысли — сейчас-то полегче стало, изменилось многое. А когда она, вынужденно, начала свой бизнес — ой-ой-ой! так тошно становилось от бесполезности обиды и, главное, безликости — на кого обижаться-то? На страну? Да ладно! Сами сляпали, что имеем все, скопом! На неких правителей? На каких? И потом — зачем? Что попусту-то?

Возьми да что-то сделай! Самый прямой и простой путь — возмутись публично и выскажи свое «фи»! На митинг какой сходи, горло подери. Оно, конечно, можно и в партейку вступить с названием типа «Народу все надоело!» — и шебуршись активно, выказывая свою гражданскую позицию. Дело абсолютно и безнадежно глупое и пустое, зато душу отвести можно, поорав вволю на улицах, потрясая плакатиком. А чё?

Хорошо — поорал часика три, получил за крик денежку и бутерброды — и тебе приятно, и главному «духовнику» «Народу все надоело!» полезно перед выборами и камерами.

Саше орать не хотелось. Она работала всю свою жизнь на эту страну и ее благосостояние, это только последние годы — на свое, а уж где-то там на страну. А до этого… по двенадцать часов в день и на передовой — то есть в науке — и всерьез, без дураков, и много чего сделала, и многое из ее достижений работает до сих пор и используется той же страной, которой, собственно, на нее, Александру Романову, плевать со всех своих высоких точек!

«Да господи боже мой! — опомнилась Сашка, тряхнув головой. — Да чего это меня понесло-то! Вспомнила былые времена! Это все из-за Лильки и того, что поспать снова не удастся».

Стараясь отвлечься, она посмотрела вокруг и тут увидела закат!

Она сбросила скорость, съехала на обочину и, выключив мотор, смотрела во все глаза, упершись подбородком в сложенные на руле руки.

Над дорогой, тянущейся длинной серой полосой, круто поворачивающей вдалеке и от этого, казалось, обрывавшейся неожиданно, упираясь в величественные сосны, простиралось небо — ультрамариновое, невероятное! А на небе царил закат! Сказочный! Нереальный! В красках, которые мог себе позволить только Рерих!